Сибирские огни, 1987, № 1

ник, комната полнилась духом раннего луга. Лоб у старика от такого чая пунцовел, ладони влажнели, глаза теряли напряжение, мягчали, набирали синеву; он снимал со стены фотографию в фасонной рамке; с фотографии глядело чистое, незамутненное ни хворями, ни дурными,помыслами лицо молодого человека с круто и упрямо всто- пыренным чубом. А ведь ничего орел бьіл-то! А? Излетался, но — был.— Старик примерял себя сегодняшнего к тому к себе давнему, поворачивался почти на одних пятках, вернее, пробовал повернуться на одних пятках, придерживаясь за стену, колол и меня, и племянника обостренным ироничным зрачком. А повесив фотографию на место, садился на край дивана так, чтобы заглядывать племяннику в глаза, и интересовался: — Чего ты пухнешь? Чего? Племянник вяло приподнимал два пальца на левой руке равнодушно отвечал: — А , это... Размяк ты больно. Размя-ак. Вот чего. И весь народ так же,— начинал сердиться старик.— Размяк оттого, что больно уж легко польза разная вам в руки дается. Один-двое выстрадали, а всем польза. Колхоз! Физиономия у племянника делалась атласная, на шее под маленькими прозрачными ушами собирались жировые рубцы. Я следил за отношениями этих людей. Старик, пожалуй, не испытывал родственных чувств к племяннику, да и племянник он ему был не прямой, й по жене покойной. Племянник и вовсе не по привязанности навещал старика, а по какому-то своему корыстному усмотрению. Среди старых вещей висел на стене ковер, когда-то, должно, очень дорогой: зеленые крупные листья по бордово-розовому полю; этот вышорканный, но все еще имевший вид ковер и древняя темная бронзовая цветочная ваза на телевизоре давали понять, что хозяин в.свое время соприкасался с миром блестящим, утонченным, недоступным для большинства из нас, сегодняшних жильцов. Старик не умел задавать вопросы, вернее, задавал, а слушать не хотел, не умел, и зрачки его глаз уплотнялись в напряженные точечки. На целебный чай заходил Троицын, и дядя Саша встречал его колюче:— Отчего, скажи... Ты про все ведаешь, скажи... Вон дом за дорогой ладят. В стенах щель — кулак лезет. Отчего так? — Слаб... не на уровне технический контроль,— отвечал Троицын, опускаясь на диван.— Чего ж тут не понять. — Отчего слаб? — пружинно подпрыгивал дядя Саша и требовательно наклонял набыченную голову. — Ну, потому... Потому, что в контроль поставлены не те люди,— лениво вмешивался племянник, он глядел с лежачего положения, снизу вверх. — А отчего поставлены не те? — Дядя Саша упирал руки в колени и делался задиристым вовсе.— Отчего? Ну, отчего? — А оттого, что кадры не подобраны. Тот, кто сидит на кадрах, не свой хлеб ест,— говорил Троицын. Племянник тянулся к столу, брал огурец и хрумкал без аппетита. — Свой, не свой...— бубнил он.— Свой, не свой... — Отчего все же? — Дядя Саша убирал руки с коленей, выпрямлялся, он ждать ответа уже не мог, лицо его прояснялось.— Чепуха! — изрекал он почти торжественно.— Оттого кусок у него, что... ему положили этот кусок. Всем, всем положили. По куску положили. По жирному. А для чего? Еще родился какой, а ему уж кусок готов. И не отними. Нет! Не имеешь права отнять-то. И не положить ему не имеешь права. Закон. Порядок. Как же не стать халтурщику? Где наказание? Где кнут? Нету его! Один пряник сладенький остался. А для чего? Кнута уже как не бывало. 1Р5