Сибирские огни, 1986, № 12

ся за родную Чухлому. Теперь он уже не говорил «ихнюю», «завсег­ да», и от галичского прошлого осталось у него лишь то, что когда он витийствовал в коридорах стихами ли, прозой, ероша свою «львиную» шевелюру, в углах губ у него вспухали пузырьки слюны. Не страдая скромностью, Алешка тоже величал себя «поэтом», по­ жалуй, несколько преждевременно, впрочем, что-то у него было напе­ чатано в «Пионерской правде», но в основном кропания свои он ббна- родовал в факультетской стенной газете. Алешкина слава? Где она, покажите мне ее, и я скажу, есть ди че­ му завидовать'. Мало, очень мало львиной шевелюры и походки утом­ ленного «гения». Ну еще безудержное яканье и перехлесты в суждени­ ях обо всем на свете, начиная с вейсманизма-морганизма в биологии и кончая абстракционизмом в искусстве. По общежитиям ходила щотрепанная книжка Ильи Эренбурга, ко­ торая символично и будоражаще называлась «Оттепель». Теперь до хрипоты спорили об этой самой «оттепели», как ее понимать, как трак-, товать, с чем кушать. В сумбуре торопливой эренбурговской прозы плутали, как в темном лесу, многие не шли далее интригующего, с на­ меком названия, понимая его, кто во что горазд, но азартнее и гром­ че всех кричали там, где был Алешка Чугунов, чья дискуссионная метода — рубить с плеча, переть против общего мнения, не заботясь ни об аргументах, ни об элементарной логике. Лишь бы удивить, на­ пугать, надерзить, особенно же авторитетам масштаба Льва Толстого и Пабло Пикассо, подумаешь, один — гений, а другой — лауреат Но­ белевской премии! Илья Эренбург? Юные, но уже крепко эмансипированные ленин- градочки закатывали глаза в восторге от той самой «Оттепели» — Чугу- нбв изрыгал в ее адрес проклятия: бестолковая стряпня, серятина, опошляет, оскорбляет, дезориентирует, -спекулирует — это был его дискуссионный стиль. Поклонники и поклонницы роняли слезы почтительного восторга перед некогда обиженной, но обласканной, снова возведенной в сан великой поэтессы,—Алешка хмыкал, нарочно зло передергивал: «Ты да я, да мы с тобой, тренди-бренди, милай мой!» «Правда» опублико­ вала «Судьбу человека» — Алешка, как топором, —мрак, пессимизм, никому в той судьбе ничего не светит: ни ребенку, ни отцу. Вторую часть «Поднятой целины» вообще не надо было писать — перепевы, топтание на месте — Алешка знал решительно все, что надо и не надо, —такой законодатель! Появились очерки Валентина Овечкина,все рас­ терялись: пропадем если, у нас их так много, очковтирателей и пере­ страховщиков, а Чугунов и тут все знал: плохих руководителей прого­ ним, хороших поставим — и пошли дальше!.. I Он, Чугунов, не был пессимистом, рядом с ним все делались опти­ мистами, наслушавшись его трескучих воззваний. Все были готовы хоть сегодня в тридцатитысячники обновлять деревню, на целину в теплуш­ ках, поварами на атомоход «Ленин», куда, ходили слухи, набирали команду. Никонову, редко принимавшему участие в коридорных баталиях, казалось, никто не учится уже, все только делают, что возносят кого-то или, наоборот, ниспровергают, много танцуют и танцуют отвратитель­ ные трясучие танцы, за которые надо, как за неприличное поведение, выводить прочь. Девушки одна перед другой укорачивали юбки — дол- гоногость стала криком женской красоты,— но стоять среди бела дня рядом с собеседницей, у которой осталось что-то вроде набедренной по­ вязки, Никонова вгоняло в краску, он отворачивался измученно. Де­ вушки курили, пили водку, стриглись по-мужски — это тоже называ­ лось «оттепель». Что-то похожее происходило в те далекие времена, где постоянно находился теперь Никонов,— в бурные годы молодого Петра, с «ас­ самблеями» на западный манер,1с разудалой пушечной пальбой редь­ кой по боярской, затхлой Руси. И теперь все можно — громкие разго- 73