Сибирские огни, 1986, № 12

чил, весь был на виду, как-то неприлично даже распахнут, расхристан. Рядом с Алешкой Никонов чувствовал себя старше, умнее, воспитаннее, но почему, почему его замечали сразу, где бы он ни появлялся, узнавали, кидались облобызать, робкие даже заискивали перед ним, завидовали его популярности. Никонов не завидовал Алешке. Он и дома, в Галиче, терпеть его не мог за постоянную готовность на петушиное горлодрание, кто первый, кто последний в уличной иерархии. И теперь считал, пустяки все это — коридорная популярность, а вот странная, чуточку даже сомнительного толка благосклонность Танечки к Чугунову удивляла Никонова. Что-то было в ней сверх интереса преподавателя к незаурядному студенту, ког­ да она разговаривала наедине с Алешкой, и смеялась, смеялась, смеялась... А потом за стойкой студенческого читального зала появилась тонень­ кая девушка, угловатая, еще не совсем оформившаяся, недавний под­ росток. Не по-городскому тихая, взгляд исподлобья, ее мог обидеть лю­ бой: новая библиотекарша вспыхивала в ответ на резкое слово, опускала глаза, как провинившаяся школьница. Это была Надя. Она училась в заочном техникуме, а в читальном зале работала младшим библиотекарем. Почему Чугунов выделил среди неприступных принцесс книжной стойки именно ее, робкую, ничем не примечательную, с юношескими прыщиками на худеньком личике, одно­ му лишь провидению, как говорится, известно. Возможно, опять помани­ ла какая-то роль, новая поза, он, Чугунов, покровитель и защитник всем чужой, всеми презираемой девчонки-замарашки —Жан Вальжан и Ко- зетта! И началось романтично: розовощекий толстенький студент-второ­ курсник, грозя пальцем, сурово отчитывал за что-то Надю, она стояла перед ним, виновато опустив глаза, готовая расплакаться. Когда крутой характером маменькин сынок вернулся на свое место, Алешка подсел к нему, и между ними состоялось не заметное для читального зала объяс­ нение шепотом, после чего юный спесивец, потный и красный, подошел к Наде, извинился, а уходя, воспитанно с ней попрощался. ...Никонов с головой ушел в учебу, он уже выбрал к тому времени тему диплома, но не ограничивал своих интересов только русскими XVII и XVIII веков. Читал Плутарха и Светония, Цицерона и Тацита, копался в летописях, в старых энциклопедиях и, подобно Плутарху, сравнивал, чем же великие честолюбцы близки Петру, чем от него разнятся. Все были и жестоки, и благородны, и сластолюбивы, у каждого был свой пунктик, иногда по-бабьи нелепый, вроде суеверного страха перед чер­ ной кошкой, перебежавшей дорогу, но в одном они были схожи, как близнецы: в фантастичной вере в неизбежность своего величия, своей грандиозности, что обеспечивало им каннибальское право распоряжать­ ся чужими человеческими жизнями, как разменной медью. Ни одно другое существо, кроме человека, не наделяло своих вожаков таким страшным, таким противоестественным правом, и царь-труженик Петр представал в глазах Никонова идеалом среди великих политиков. Сравнивая Петра с другими великими, удивляясь солдатской поход­ ной простоте его жизни, Никонов все же не понимал, зачем столько рос­ коши, раззолоченной мишуры человеку-вождю? Неужто мишура пышных званий, украшений, дикарских ритуалов поклонения может заменить счастье светлой участи избранных — быть любимыми не за регалии, а за твое истинное, человеческое? ...Никонов занимался в зале, где работала Надя, у него был люби­ мый стол, откуда он мог видеть ее, и тайную радость доставляло ему встретиться с ней взглядом. Она улыбалась Никонову как родному, а ве­ черами он провожал ее до автобуса, и на прощанье Надя говорила ему: «До свиданья, Сережа!» Голос ее звучал в ушах его всю дорогу до об­ щежития, а утром Нцконов просыпался с ощущением, что в его жизни есть что-то радостное, светлое. 70