Сибирские огни, 1986, № 12

бешеным гривастым конем проносилась вдоль берега. Бакланы исчез­ ли, парил под животом тучи коршун, неизвестно что высматривая. Что-то заставило меня обернуться, странно — костер в скалах. Глянул в бинокль: верно, костер полыхает над самым обрывом. Дождь хлещет, а костру все нипочем, алые языки пламени будто даже ярче разгораются. Обвешанный оружием, начал взбираться на скалу, надо же глянуть, что там за диво. То был не костер. Среди острых,4как ножи, камней весь усыпанный алыми цветами горел-полыхал незнакомый куст. Похож на шиповник, но цветы крупные, ярко-алые, цвета горячего пламени. И вблизи куст был похож на костер, но пьянил тончайшим ароматом. И что за силища: штормяга с дождем, все живое попряталось, а он цветет, кого-то манит, зовет... Весь искололся, пока срезал цветущую ветку, зачем срезал, сам не знаю. Когда спускался, оскользнулся, на каменной осыпи понесло, но ветку не выронил. Биологиня пришла в восторг, воткнула ветку в бутылку с водой, поставила у себя в изголовье. А утром снарядилась в горы — за лепест­ ками розы-ругозы. Так, оказывается, зовут тот куст-богатырь — грамот­ ная биологиня, все знает. Лепестки—чтобы надавить из них розовое масло, а из масла духи выгнать. Верочка призналась, что очень любит хорошие духи. Вернулась она заплаканная, припадая на одну ногу, сорвалась со скалы, по ее словам, едва живая осталась. Под глазом — синяк, лицо, руки в царапинах. Муж намазал ее зеленкой, залепил ссадины пласты­ рем. Верочка сидела в углу пятнисто-зеленая, злая, ругала меня, будто бы я был виной, что она сорвалась. Взял бинокль, спустился к морю. Все еще штормило, но дождь пе­ рестал. Пробившись сквозь тучи, горячий луч солнца ударил в кипение волн. Разыскал в бинокль куст розы-ругозы, он по-прежнему полыхал алым костром на краешке скалы, бросая вызов шторму, тучам, серой угрюмости моря. Подумалось, красота необязательно должна быть хрупкой, безза­ щитной. Может быть, мощь, дерзость, отвага и есть красота?,. 22 Никонов, так и не сумевший уснуть, тихо поднялся, вышел в сад. Над далекой излучиной Лебедь-речки сияла полная луна, луг за поско­ тиной сверкал от инея. Гусак, на одной ноге спавший посреди сугроба своего табуна, вытащил из-под крыла голову, по-ночному тихо гагакнул. Никонов отпер мастерскую, нащепал лучин, затопил печку. Она загудела, застреляла, комнату наполнило пахучее сосновое тепло. В лунном свете, заливавшем сверху мастерскую, в углу на полке колдов- ски тлели два уголька искорки. Соболек с бисеринками вместо глаз — бабушкин талисман — она сама его вырезала, брала с собой на рыбал­ ку и охоту. Этот божок, полдюжины ореховых трубок, самодельный с ручкой из рога, косули нож-финка, набор посеребренных блесен на щуку и налима — память бабушкина, бесценное от нее наследство. Да еще страшные сказки про шаманов, про зверей-оборотней да запах неутомимых ее рук— табака, рыбы, беличьих шкурок, да нежное: «внусек мой, забавуска моя ненаглядная...» Вот с этим он и будет жить, где ты, родная, скажи, что мне делать?! От отца остались письма, дневники, множество фотографий: виды Галича, лодки на озере, небо с облаками, бабушка ложку режет... После того как отец заболел и ему стало невозможно работать в школе, он увлекся фотографией. Тетради дневников, альбомы — частица души отца, наказ-память сыну, остающемуся жить, трудиться, бороться и страдать... 66 /