Сибирские огни, 1986, № 12

на глазах сверкали. Ты, Паша, поэт-пчеловод, у тебя редкий изыскан­ ный талант, и не простится тебе, если ты его погубишь. Ты сам себе не простишь этого! Пока не поздно, переломи свою жизнь, переверни ее. Беги из города, не оглядываясь, мчись сломя голову! Сегодня же, ни минуты не мешкая, потому что завтра будет поздно... — Прямо вот так, при галстуке и портфеле — на пасеку? А жена? А Ванюшка с Аленкой? — Брось! Все брось —жену, городскую квартиру! Там, в любимой работе, ты свободен. Ты равен богу! Нет, Паша* не черновой работой- службой держится мир, а жаром таланта! Нелюбимая работа —это рабство. Современное рабство, Паша. Разорви цепи, пока молод, си­ лен, пока не привык еще к цепям своим, не сросся с ними. Уходи, же­ нись на крестьянке, зачем тебе жена-адвокат? Сегодня же, сейчас! Ступай в кассу, купи билет и уезжай! — Какой билет? — опешил Рукавишников.—Уж больно ты круто: ноги в руки —и на пасеку! Я, Алеша, подожду малость. Это тебе легко, все бросил, повернулся-отряхнулся^ и брызнул на все четыре стороны. Тебе и бросать-то нечего, всего имущества — пара кальсон да разоча­ рований мешок. А у меня семья, положение в обществе. — Положение, Паша, —чепуха. Да и нет у тебя никакого положе­ ния, как и у меня. Знаешь, у кого оно есть? Вон у того мордатого буфет­ чика: всегда рядом с водкой. — Что есть, то есть, мы люди серые,— обиделся Павел.— Ты, Алешка, босяк, люмпен, не живешь, а балуешься. Но добалуешься, помяни мое слово. Жизнь, она тетка злопамятная: ты ей ничего и она тебе—‘кукиш. Ты вот журналистикой побрезговал, а почему? Ты да­ же не учился, ничем ради нее не пожертвовал. Надоела — снял, как старые перчатки, бросил. Чугунов криво усмехнулся, долго молчал, глядя в окно ресторана, будто слушая, как тяжелый состав, набирая скорость, все чаще и ча­ ще стучит по путям колесами. — Давай, Паша, выпьем за жертву, которую я принес журналисти­ ке,—Чугунов налил стаканы.— В жертву газетной моей карьере я, Па­ ша, принес живого человека. Нет, никого я не убил, не толкнул под поезд. Я убил любо^д, а это пострашнее, чем ножом пырнуть: хоть и жив человек, но с поруганной, покалеченной душой. Годы и годы носит в себе незаживающую рану, один на один с болью своей. Хочешь на нее взглянуть? — На кого? —испугался Павел. — Это всего лишь фотокарточка, Паша. Погляди. Ее зовут Надя, Надежда. И— судьбы каприз —юбилей! Два года назад именно за этим столиком прощались двое. На твоем месте сидела она, Надя, а на моем — один.., человек. Девушка только что приехала и с поезда — к нему. Сказала, что хочет всего лишь изредка издали видеть его, жить с ним в одном городе. Два. часа спустя он провожал ее, нет, не провожал, а вышвыривал, выпроваживал из города. Она сидела за этим столом, плакала, умоляла пощадить, пожалеть. Не пожалел тот мерзавец, даже отдохнуть, переночевать не позволил. — Чертовщина какая-то. Почему? —удивился Павел. — Девушка, видите ли, была плохо одета —вульгарная шляпка с барахолки, вульгарное прошлое сиротки-детдомовки. Мерзавец опа­ сался, что его увидят с ней, это уронит его в общественном мнении, на карьере скажется. Хочешь, Паша, плеснуть водкой в лицо мерзавцу. Вот стакан. Это я, Паша. — Тише ты, Алешка, знакомых полно, а ты с глупостями. История поганая, конечно, не все тут ясно, однако на тебя похоже. Славная девушка, глядит доверчиво, открыто. Ну что ж, за ее здоровье, да не встретится бедняжке еще один такой же поросенок. А это кто? Чудо- блондиночка, а глаза — светлым-светло! Кто такая? — Стерва одна. 60