Сибирские огни, 1986, № 12

хорошего писателя. На Байкале никому не скажу, кто я,— начинаю жизнь заново, начисто! Нет больше журналиста Алексея Чугунова, есть просто Чугунов, человек без прошлого. И, как дети учатся ходить, буду снова учиться тому, что еще не убила во мне газета — удивляться прав­ де, рваться ей навстречу. Как юность рвется навстречу любви... — Словеса, красивая бодяга! —покачал головой Павел.— Рваться навстречу! Какой, извини, навстречу правде? Н-е-е-ет правды на зем- ле-е-е! — козлиным голосом пропел он,—Но нет ее и вы-ы-ше! На Бай­ кал, видите ли, он за правдой поспешает! Как за мешком гороха... Ва­ ли, парень, на Байкале той правды целое море, хлебай — не хочу. Сопь­ ешься там, с братвой босяцкой, рыбаками-омулятниками, сгинешь попусту. — Может, и сгину, но поживу настоящей, не бумажной жизнью, того же, Наша, и тебе от всей души желаю. — Сгинуть? Нет уж, уволь. Я, брат, погожу. — Не сгинуть, а дохнуть воздухом свободы, без чего мертвеет ду­ ша, черствеет сердце. Ты мне друг, Паша, ты хороший человек, но не лги, ради бога, не любишь ты хомут свой, секретарство свое. Вечерами у тебя лицо серое, в глазах маета. Заглянул как-то в открытую дверь твоего кабинета, сидишь ты над своими гранками, но не видишь ниче­ го, не слышишь, забылся, размечтался. Хорошее у тебя лицо было!.. — Подглядывал? — смутился Рукавишников.—У, шпион! — Я тебя не стал тревожить, догадался, где были твои мысли. Помнишь, на рыбалке ты рассказывал про пасеку деда своего Ермо­ лая Никаноровича? До утра просидели у костра, ты говорил, говорил! И все — про пчел, про ульи-домики, ульи-колоды, ульи-колпаки, горшки, вальки, конуса, своды. Что матка не жалит ни человека, ни рабочих пчел, употребляет жало только против соперницы, что пчелы умеют разговаривать, танцевать, даже петь — вот это была поэма, Па­ ша, торжественная осанна, тобой горячо, страстно исполненная! Вот это было прекрасно, не забыл? И собирался ты тогда бросить газету, город, всю эту чепуху бессмысленную,— говорил ты, и улететь, ум­ чаться на пасеку дедову, в свое детство золотое, босоногое... ■— Мало ли что по пьянке не наплетешь,— расхохотался Рукавишни­ ков.—Но пчелок люблю, всю жизнь тоскую по пабеке. А молодой был, учился тогда в ВПШ, чуть было не удрал со второго курса к деду Ер­ молаю. Уже и чемодан уложил. А потом женился. Было, Алеша, было! И теперь случается: нахлынет старая дурь — места себе не нахожу, так и не отвадило. Маешься над передовой, над отчетом с какого-либо дохлого семинара-симпозиума, и вдруг зазвенит-залопочет в ушах ручеек возле дедова омшаника, крутится на том ручейке, крылышками машет меленка-маслобойка, дедова нехитрая затея. А тихо! А простор­ но! Идут-бредут по косогору, к самому небу поднимаясь, пихта с сест- ричкой-елыо, листвень светлый, кедр, царь таежный. И травы! Коню по брюхо — пучка-белошапка, морковник таежный, кипрей, купальни­ ца алая. А по бугру, что за ручьем,— гречишное поле. Зацветет —обла­ ко бело-розовое на землю опустилось, и день-деньской кружит над гре­ чихой лунь белый, мыша сторожит. Так дед мой говорил — мыша. И летит-гудит, золотыми пульками проносится она, работница-заботница, пчела-матушка!.. — Вот где место твое, человече! — со слезами на глазах подхватил Чугунов.—Ты царь, ты властелин, ты велик! У тебя миллион поддан­ ных, целая нация. И ты ей защитник, врач-исцелитель, отец родной. А ты, ты что делаешь, Паша? Поставил на балконе улей, пчелы твои летают за взятком на конфетную фабрику, они же воровки, твои пче­ лы-горожанки! Патоку на фабрике крадут, с винзавода сахарный, си­ роп тащат, по базарам продуктовым, как побирушки, шастают. Ах, Паша, Паша! Над мечтой, над святой любовью своей ты надругался, сам же стыдишься балконного своего пчеловодства. А тогда, на ры­ балке, когда ты рассказывал о дедовой пасеке, у тебя слезы восторга 59