Сибирские огни, 1986, № 12

какие-то неприметные, очень даже простые, но ты весь в том мире, куда тебя увел, увлек писатель. Живешь жизнью той самой, богом забытой Ипатьевки, и ты уже не ты, а конюх Игнаха, у тебя умерла баба, а на руках осталось пятеро. Читаю, смеюсь и плачу, печалюсь пе­ чалями ипатьевских мужиков и баб, соседей моих, радуюсь вместе с ними. Толокой ставят дом однорукому фронтовику, я сам на толоке с топором и стамеской. У девки-вековухи родился нечаянный маль­ чонка, вся деревня на радостях гуляет, и я там, со всеми пляшу, песни ору. Старушка Агния вспомнила себя девкой-невестой, какие крепкие да ядреные были у нее титьки, и я вижу, как на игрищах «лапали» ее «робята», полегшие потом на войнах. На лугу кобыла заржала, ей то­ ненько откликнулся жеребенок, я слышу и кобылу, и жеребенка, и все во мне трепещет от счастья. Перевернул последнюю страницу, в недо­ умении горьком спросил себя: почему? Почему он, а не я написал обо всем этом? Видел же я собственными глазами толоки-стройки в нашем Настином переулке! И рыбалшГночные с острогой, разудалые свадьбы с песнями-плясками на всю улицу, сенокосы, пожары, долгие летние закаты над водами, но почему, почему никогда мне в голову не приш­ ло, что о драчливом галичском детстве моем, о беспутной ленинград­ ской юности можно было написать что-то похожее на это диво?! Что он такое знал особенное, этот писатель, судя по справке, мой сверст­ ник, откуда у него это волшебство сотворять чудо искусства из самого жалкого людского прозябания?.. А утром, слушай, Паша, принесли нашу газету — и в номере мой очерк! Распластался он — провинциальный размах! — аж на два под­ вала. «Надвигалась тяжелая синяя туча; по полю катились золотые волны спелых хлебов, все живое попряталось в ожидании близкой грозы, но комбайнер Тарас Трегубов гнал и гнал свой степной корабль по тучной ниве, давно и нетерпеливо ожидавшей своего хозяина». Я взвыл от стыда, Паша, все криво, косо, фальшиво, да ты помнишь этот очерк... Его премией особой отметили, но я-то знаю: мура все это, потуги писать, как пишут в романах настоящие писатели. Неужто, спросил я себя, это и есть все, на что я способен? Что я делаю? Во имя чего сжигаю свою молодость? Ох, как мне было худо в то утро, как глубоко я презирал себя, брезговал собой! Будь у меня в то утро пистолет, я кокнул бы, уничтожил себя с наслаждением. И что еще удивило меня горько: комбайнера того, Тараса Трегубова, я от души полюбил, целый день провел с ним на жатве. Невеличка такой, мужи­ чок с ноготок, катышком катается по комбайну, весь черный, пыльный, глаза да зубы блестят. Я все время боялся, сунется он в барабан мо­ лотилки, исчезнет там — везде ой лез со своей масленкой, с ключами, крутил что-то, стучал, бренчал. Я ночевал у него в доме, мы делали пельмени с Любой, его женой, пели песни, а написал я плоскую мерт­ вечину... — А мне и того не написать,—усмехнулся Павел,—Месяцами ни строки не печатаю. Как ответсекретарь, правлю чужое, сокращаю, подверстываю, шапки вымучиваю. Вот кому стреляться, мне, а не те­ бе, набоб ты этакий, любимчик редактора! В газете, как и везде, есть работа для избранных, а есть рядовая, черновая, для нас боль­ шинства, серой массы. Ваша работа — соль, пусть даже мед, но на­ ш а— хлеб, и если хочешь — моя рядовая газетная каторга мне даже нравится: живо, беспокойно, ну и пусть, что без оваций. Дает она мне и моей семье на прожиток, ну и ладно, чего же боле? Эх, Алешка, слишком пристально смотришь ты себе в пуп, вот откуда самоедские твои терзания. — Ты прав, Паша, тысячу раз прав! Так оно и есть, наверное: обленился, размечтался, но в газете мне все равно делать нечего — выдохся, исписался. Самоедство? Должно быть, так это и называется: гложет меня тоска, не отпускает ни днем, ни ночью, о чем,— сам не знаю, не ведаю. Теперь-то, Паша, понял: тоска эта по правде. По той светлой и чистой правде, которой дышала каждая строка повести того 58