Сибирские огни, 1986, № 12

му что когда ты, не презирая вовсе куп­ ленной компромиссами и желанной своей жизни (в некоем внешнем комфорте, что ли), не презирая, а напротив даже, высо­ ко ее ставя и оценивая, засим, в конце концов, от нее все-таки отказываешься, это действительно серьезно. Или еще фон Корен в «Плохом хорошем человеке». 1973 год. Позиция, когда ты берешь на себя решение: жить другому человеку или уме­ реть. Нет, не присоединением или непри­ соединением своего частного мнения к общему, не участием в гражданском ка­ ком-нибудь суде, а прямое волевое и еди­ ноличное вот это в з я т и е . Неподъем­ ное почти для живого человека. Страшное. Аргументы тут не столь важны, а главное — может человек решать за другого его жизнь или нет. И что же с ним, с самим- то в з я в ш и м , произойдет, если реше­ ние его все-таки осуществится. Все это очень уже близко — по-актерски близко и к «Гамлету», и к «Преступлению и нака­ занию». Фон Корен в исполнении Высоц­ кого держит перед чрезсекундным встава­ нием к барьеру очки, а пальцы его вместе с дужкой меленько так дрожат. Он кри­ чит, обращаясь к кому-то по мелочи, а го­ лос его полон не мужества и привычной «правой» силы, а иной, незнакомой, тяже­ лой и неожиданно отвратительной музыки. Вот здесь, здесь как раз было очень силь­ но и артистически именно с ы г р а н о . Этакая похоть убийства, а вместе с нею и обязательный при,ней страх за неми­ нучую расплату. Страх подлый и гнусный, но словно б и узнаваемый нами, вспом­ ненный. А вместе (и тут и просверкнуло в фон Корене-Высоцком необходимое для художественной правды человеческое) уже начавшаяся нравственная тошнота от са­ мого себя, тошнота, когда в душе убий­ ство уже порешилось и внутренне как бы проиграно и прочувствовано на два-три хода вперед. А про Марину Влади и верилось и нет... Жил, витал словно б в воздухе некий отзвук. «...Прекрасной, как Марина Вла­ ди...». «Она была в Париже, ей сам Мар­ сель Марсо чегой-то говорил...». И тебе и верилось, и не верилось, а в глубине души очень все-таки хотелось. Ведь для нас-то, для послевоенных мальчиков, ее «Колду­ нья» была чуть не первым сокровенным откровением. Неизреченное нечто, личное почти. Трава, улыбка эта ее и запах мор­ ской волны. Тут была Женщина, в кото­ рой замерло однажды твое сердце. Кому же, как не ему, кому ж еще-то могли мы ее предназначить? «В Одессе, — говорили знакомые ребя­ та, — в Одессе их видели за одним сто­ ликом, Высоцкого и Влади. Как думаешь, врут?» А ты ничего не думал, ты боял­ ся думать, ты слушал и пожимал на вся­ кий случай плечами. Однако ж помаленьку — с годами — верилось больше и больше. Во все. И в «лес заколдованный этот...» < И один раз мне посчастливилось увидеть его в театре. На «Антимирах». Ничего особенного в этом спектакле, помнится, и не произошло. Артист Вениа- мин Смехов, стоя в рост, читал в зал на­ рочито приподнятые строчки, а Высоцкий лежал у его ног с гитарой и изображал со­ бою придуманного поэтом Ворона, скепти- тика такого и даже циника. Оптимист Сме­ хова громко зачитывал четверостишие, а Высоцкий-Ворон в конце каждого задавал сакраментально-иронический, подготовлен­ ный рифмою вопрос: «А на фига?» Мол, на фига то-се и вообще все на белом свете. Один раз Ворон сделал хитрую паузу пе­ ред Шедшим рефреном своим «фига», и в зале засмеялись, поскольку рифма подска­ зывала другое, еще более лихое и просто­ народное, по ощущению автора, словцо. «А на-а... фига?» Но напряжение противобор­ ствующих сил было явно как-то придумано, что ли,— дальше красивых вопросов опять- таки дело не шло, а из того, что уже в ту пору ощущалось нарождающимся этим явлением — В ы с о ц к и й,— тоже замет­ ных следов в спектакле, увы, не оставляло. Но зато до спектакля и в перерыве можно было походить по фойе, поглядеть на фо­ тографии и афиши. «Десять дней, которые потрясли мир». «Пугачев». «Добрый человек из Сезуана». «Галилей». Вот Высоцкий в «Галилее». Он в какой-то хламиде с капю­ шоном, один, один среди пустой и черной без света сцены. А вот Хлопуша... Вот в испол­ нении Губенко, а на другой фотографии снова он, Высоцкий. Играют, соображаю я, либо в очередь, либо это уже время, когда Губенко из театра ушел, а Хлопушу дос­ талось играть Высоцкому. «Пропустите, п-р-р-ропустите меня к нему! Я хочу ви­ деть э-того чел-л-ловека!!» И тот и другой голые по пояс. Яростные. Грудью на натя­ нутых цепях. Представляю голос Высоцко­ го — «Я хочу ви-деть э-того чел-л-ловека!» Как мощно, как хорошо должно было это быть. Потом мне немножко рассказывали про него в «Гамлете». Как маленький, поч­ ти тщедушный, он взрывался вдруг бешен­ ною бомбой, как мотал, разматывал, снова заматывал в занавес бедную девушку Офелию... как кричал на нее, разрываясь изнутри этим своим голосом. Да, конечно, конечно же, мы, немосквичи, так и не уви­ дели, быть может, лучшего из сотворен­ ного в творчестве знаменитым бардом,— театрального его Гамлета. Да, думаю я, вот уж где был ему простор для существо­ вания... вот уж, поди, где. Окончательно же поверилось, совсем, что не обманет он тебя и не подве­ дет, когда в районе, помню, отрабатывая положенное после института, я на какое- то время оказался словно.без сочувствия в моей и тогда уж сильной к нему, к Вы­ соцкому, любви. Появилась первая его пластинка (а до того был магнитофон), и вот, поставив ее — первую — на проиг­ рыватель, я услышал, как на словах «толь­ ко кажется мне...» голос у него дрогнул. Не специально, не сыграно, а как-то сей- часно, только что, бесконечно как-то по-че­ ловечески. Это была «Песня о друге». И как же, думал я испуганно, как же это возможно, чтоб на настоящей пластинке й дрогнул?! Это же, ну-у... не профессиональ­ но! Как они его там записывали-то? Поставил снова, и — снова. 153