Сибирские огни, 1986, № 12

— Ты хочешь разыскать Бортникова? —догадался художник.— Я помогу тебе. — Нет, не надо. ...Очнувшись, Бортников привычно потянулся рукой под кровать, нащупал холодный бок бутылки, но уже по весу понял: посудина пуста. А ведь был уверен, там еще оставалось... Он катнул бутылку в общую кучу, брякнуло, звякнуло, успокоилось. Вспомнил: уже среди ночи до­ пил «три семерки». Во сне его давиЛ кошмар, Бортников очнулся посреди этого кошмара от собственного крика. Видел себя в лесу, и не просто в лесу, а в картине Рубенса «Охота на кабана», и он, Бортни­ ков, был там кабан, в которого вцепились собаки, а молодой всадник вот-вот проколет его шпагой. «Не надо! —тоненьким голосом вопит Бортников.— Не здешний я!». В окошко вползал рассвет —самое страшное просыпаться на рас­ свете. Кажется, ты еще дышишь, но давно замурован в зыбком кача­ ющемся подземелье. Вдруг он вспомнил, есть что-то в кармане плаща, вчера незаметно от компании сунул туда четвертинку и, шагая до­ мой, постоянно проверял, на месте ли посудина. А вдруг и там пусто? — похолодел он. Плащ висел на спинке кровати. Бортников потянул его на себя, глухо брякнуло. Сразу успокоился — есть! Спешить не стал, лежал, глядел в потолок, приходил в себя от приснившегося кошмара — кабан! Нет, не кабан, а свинья, тупая, глупая свинья, вот ты кто, Бортни­ ков. Ну, по отношению к самому себе, еще куда ни шло, но ведь снова пал в эту грязюку, после того как чистое, прекрасное посветило тебе, дураку жалкому?! Не поберег и это, чтобы не запачкать... Как всегда, в денежные дни прилипал к нему разный темный на­ родец, неведомо от кого прознавший, что у него заявились деньги. Поздравляли с чем-то, лезли с поцелуями. Искусствоведы, экскурсо­ воды, почему-то закройщик из ателье. Ах да, он назвал себя худож- ником-модельером. Журналист-фельетонист Игнатий Алферов, тоже «художник», его недавно уволили из газеты, и потому он стал «воль­ ным художником». Провинциальная богема, которой, все равно, с кем и за чей счет пить. Бортников знал это, брезговал собутыльниками, но пить в одиночку не любил, боялся. Кочевали из одной «таверны» в другую — одни отставали, другие приставали, как из земли возник­ нув, и среди пьяного гомона Бортников запомнил тост в его честь: «За тебя, Устин! За твой бунтарский талант! Ты бунтарь, потому что талант, а талант —потому, что бунтарь». Тост произнес фельетонист Игнатий Алферов, компания зааплодировала, а Бортников, скрытой издевкой оскорбленный, даже отрезвел.^ В Палехе его звали не бунтарь, а «смута», потому что Устин, по­ стоянно критиканствуя, не без сарказма доказывал, что в старом Палехе писали по уставам лики святых: столько-то складок на одея­ нии ангела, столько-то на платье богородицы, а в новом - гневался Устин —тот же устав, та же рутина! Цветок пишется так, облако этак, а у птички, чтобы перышко к перышку, и глазок, и коготок все натурё подобно. А если человек —то это лишь сапоги, штаны, рубахи, платки, шапки, папахи, а душевный мир где? Трагедии, драмы, коме^- дии жизни человеческой? Миниатюра палехская изображает вечный праздник, эфемерный и надуманный, и неправда «устава» нового Па­ леха закрывает ему путь к настоящему искусству. Старые мастера-палешане, слушая смутьяна, качали головами, но в мастерские Устина все же приняли: рисунок его удивлял изяществом, легкостью, было у него врожденное чутье композиции, цвета, колорита. Устин предлагал свои композиции с «комедиями и трагедиями» жизни в духе «Капричос» Гойи, но худсовет, повздыхав, отвергал их: талантливо, но не наше. В конце концов ему вполне определенно 117