Сибирские огни, 1986, № 11

но подобрать, другое оставить». Все ясно, что «одно», а что «дру­ гое», но почему «одно» и «другое» не называются своими именами. Там, где много философии и аллегорий, всегда мало смысла и житейской практичности. Но иначе к смыслу, как через бессмысленность, и не под­ берешься. С тщательно замаскированной тоской Евгения Аркадьевна поддерживала разговор. Если б одни не теряли, другие б не находили. Всем нам прежде, чем что-то подобрать, нужно наклониться и взять оброненное другими. И обретение наше обязано соразмеряться с потерями.—Зукарь оседлал любимого конька, озарилось манекенское лицо, раскрасившись лучистым светом входновения, хорошо гармонирующим с лучами солн­ ца, осветившими гостиничный номер.—В чем может быть наше обрете­ ние, как не в нас самих... Наше обретение... Почему именно наше? —сдерживая дыхание, произнесла Евгения Аркадьевна, придавая шелковому голосу довери­ тельность и интимность. — Потому, что ты должна стать моей женой, а я твоим мужем,— застыл в страхе откровения Зукарь. И Евгения Аркадьевна застыла, изваянная не страхом, а ублаготво­ рением, безмолвным экстазом победы, и, чувствуя, как захлебывается безмолвным восторгом, принудила себя к порицанию: — Не стыд ли, не кощунство ли, в день похорон мужа —такое... Как ты можешь... Ты же приятель Вацлава... — Оставь, оставь, Евгения,— разгоряченно дышал Зукарь, прибли­ жая красивое лицо к отстраняющейся тщетно и притворно Евгении Ар­ кадьевне.— Судьбу не поправишь, она распорядилась нами. Она убра­ ла с нашего пути Вацлава Петровича. Земля ему пухом. Не ты, он бросил тебя. Не твоя, его вина, не. твой грех, его грех... А наше обретение нам простится. — Не простится... Нам ничего не простится. И не смейте прикасать­ ся ко мне. Слышите, не смейте... Но как сладко на измену ответить изменой, как это сладко! Подко- шенно падала на руки Зукаря, бессильной доступностью, призывая, со­ гласуя с желанием Зукаря бессилие и доступность, умирая от восторга, задыхаясь в забывчивости, погружаясь в то, что казалось бесконечно долгим и навсегда запретным. Впервые изменить — как впервые стать верной, даруя обреченной памяти бессрочное истязание. — Ну рот и получил свое,, —отстраняясь от иступляющей блажи, остуженно, бесстрастно сказала Евгения Аркадьевна, словно заплатила по счету, рассчитавшись сполна. И не Зукарю платила по этому счету. Не Зукарю... Евгения Аркадьевна зажмурилась, из мрака перед ней выплывало лицо, сначала бесформенное, затем все отчетливее обретающее черты Вацлава, утонченные, без излишеств, без замысловатости, скрывающей сложную внутреннюю жизнь. Лицо человека, безропотно принимающего свою судьбу. Именно такое, как было тогда... Тогда, когда он застал ее наедине, в артистической уборной, с Пестовым, актером их театра. К Пестову она заглянула совершенно случайно, как случайно загля­ дывала ко многим актерам в антракте. Но в тот вечер тот безнадежно проваливал роль и пребывал в оглушающем трансе, накануне перессо­ рившись со всеми, с кем было возможно: с женой, детьми, главрежем Рагунцевым, Светланой Лагановой, партнерами по спектаклю, И пото­ му появление Евгении Аркадьевны воспринял, как подарок судьбы, принявшись изливать ей все свои горести и обиды. Евгения Аркадьевна была принуждена слушать его излияния, его вселенскую скорбь. Слу шать. Внимать. И утешать. Она не слишком далеко зашла в утешениях, но и этого было достаточно разобидевшемуся Пестову. Он долго, слез­ ливо и благодарно целовал ей рукц, говоря, что она одна способна понять его, что она единственный человек в театре и на белом свете, ради которого он живет и играет в этом затрапезном городишке Он го­ ворил и красиво, и искренне, сбросив паучью маску циника, и его взвол 9,3