Сибирские огни, 1986, № 11

сатьця: уложить сумку, кое-что кинуть в портфель. Матери везла отрез на платье, сходила на «заработки», убирала в квартире двух старичков, знакомых Гликерии Антоновны. Можно и к ней забежать, будет рада, такая милая старушка! Лукерья, если бы сумела, сделала бы всём что- то хорошее, пусть всех порадует удача, как ее сегодня! Человек в желтой кепке с кожаной папкой на ремешке вдруг оста­ новился, загораживая дорогу, впился в Лукерью цепкими глазами. «Пьяный!» —опасливо обходя чудака, подумала она. Вот и знакомое кафе: чайка на вывеске, в зале кадка с фикусами, в простенках повторяется та же чайка, парящая над волнами. Последний обед в кафе, можно и попировать: не одна, а две каши, компота тоже два и яблоко! Назавтра и послезавтра оставалась еще картошка, пол­ бутылки постного масла, на автобус от станции до Ужанихи Лукерья отложила, а в поезде можно чаем перебиться, сиди себе, смотри В' окно. Волюшка-воля, целое лето она будет свободна, как птица чайка! Боси­ ком выбежать на крыльцо, всю тебя обдаст пахучим ветром, солнышком. Даже не верится, что скоро она будет полоть в огороде, хрустеть выр­ ванной из грядки морковкой, доить коз — Ракиту и Анютку и, пьянея от сладкого дурмана цветущего разнотравья, косить сено. Наработавшись, скинуть с себя все соленое от пота, разбежаться и броситься в речку, вздыбив звонкий, с радугой столб водяных брызг! Собаки брешут, цы­ ган Гриша щелкает кнутом, пчелы гудят в рябине —соскучилась по дому! Лукерья улыбалась над своими кашами, не замечая, что в кафе вошел человек с кожаной папкой, сел за столик и, прячась за фикусом, пристально взглядывался в ее лицо, сдвинув светлые, почти белые бро­ ви. Стараясь не привлекать к себе внимания, он вытащил из папки аль­ бом, раскрыл его на чистой странице, но итальянский карандаш в корот­ ких пальцах медлил, словно робея нанести первый штрих. «Она! Она!» —думал художник. Под капюшоном плаща мельк­ нуло лицо —мороз по коже —она! Глаза темные, черные с коричневым, коричневое придает глубину, тайну... Изгиб бровей резкий, углом, нос крупноват, лепка лица угловатая, но и нежная одновременно. Это лицо и грезилось, хотя совсем не похожа. Но тут все правда! Глаза распах­ нуты, ей, как детям, все внове, все, как в сказке, увлекательно. Там, под дождем на Невском, толпа кутается в плащи, серые, скучные лица, а она идет и улыбается. Чему-то своему, тайному... Улыбка! Ее поймать, ухватить... Скулы тяжеловаты, плечи сильные, развернуты по-мужски, глаза скошены, но в этой угловатости все очарование молодости. Вот она, правда, тут все живое! Лицо постоянно меняется, как лесная поля­ на под солнцем, то осветится, то пригаснет, как под тенью набежавшего облака. Студентка, ест кашу. Кофтенка —штапелек, в Питере такого сто лет уже не носят, и резиновые сапожки того... Маляр-штукатур ела бы гуляш, а у этой полтинничек на обед и ужин. Густые черные волосы завязала безо всяких фокусов ленточкой на затылке —и хорошо! Прав­ да? Эх, ребята, ребята, она такая разная, правда! Бушуев пишет маяков с регалиями, мундиры да погоны? А маяки —не люди? Есть, ребята, правда и в мундирах с регалиями, есть, сам увидел, сам понял —правда может быть не только серьезной, но и прекрасной! За ругань благода­ рен от души, поделом, видимо, ругали, так пусть же и на пользу! Вот она, моя новая правда —гимн молодому счастью, красоте, сотворенной самой природой! Цвет лица матовый, но кожа шеи светится, и улыбка! Она в чистом, ясном взгляде коричневых, или, как говорят в устной ре­ чи,—карих глаз, в еле заметном напряжении яркого рисунка губ. Улыбку уловить, улыбка осветит все полотно! Но что это? Она собира­ ется уходить? Официант убирает с ее столика, доест яблоко —встанет и уйдет. А у меня только наброски — почти ничего. Подойти, все объяс­ нить, попросить позировать. Но ведь примет за уличного приставалу, а деньги предложи, в мастерскую пригласи —оскорбится, расплачется. Она не знает, наверное, что такое натурщица, о господи, слово-то какое скверное.- 42