Сибирские огни, 1986, № 11

_ Спасибо, девушка, выскребла мою конюшню, век не забуду. Да садись же, не генеральша, чтобы стоять передо мной. И правда, хорошо, черт побери! Сколько я должна за работу? — Совсем немного, ты не беспокойся, — заспешила Гликерия Анто­ новна. —Одиннадцать рублей. — Одиннадцать? Почему не двадцать? Тридцать? .— Я все объясню. Луша из далекой Сибири, она студентка, учится без всякой поддержки. Скопила немного денег, прибежала сегодня в Гостиный туфли купить, а у нее только пятьдесят рублей, как раз один­ надцати не хватало. — Ну не прелесть ли моя сестричка?! —Леночка подмигнула Лу­ керье. — Золотце ты мое ненаглядное! То старичка замурзанного быв­ шего какого-нибудь приведет, то цыганят сопливых натащит, все им скормит, а потом в комиссионный бежит сдавать последнюю горжетку. Она и меня жалеет, ночей не спит. Тебе нравится, Луша, моя сестрица? Она всем нужна, ее все любят. Да садись же ты, фея, не гляди, бога ради, на меня, как на чудище морское. Может, выпьем, а, девочки? Купи­ ла какой-то гадости, приду домой, дай, думаю, налакаюсь, потом наре­ вусь вволю. — Что случилось, Леночка? — встревожилась Гликерия Антоновна. —У тебя неприятности? Тебя обидели? — Никто меня не обидел. Ехала мимо Таврического, вышла из ав­ тобуса. Зачем? — сама не знаю. Мистика, затмение. Иду по аллее, хочу вспомнить что-то. Вспомнила: однажды летом тут, в саду, митинг про­ водили. Потом шли по Тверской к Смольному, пели песни... Леночка замолчала, криво улыбаясь. Отгоняя воспоминания, трях­ нула рыжими с сединой волосами, вытащила из сетки бутылку, зубами открыла пробку, выплюнув ее на стол, настойчиво забулькала горлом, все выше и выше задирая донышко бутылки. Лицо ее медленно розовело, наливалось теплом, и уже с интересом Леночка оглядела комнату, задержалась на своем портрете, отмытом Лукерьей. На нее со стены глянули жадные горячие глаза. «Господи, неужели это я?» —дивилась она, чувствуя, как хмель привычно и мягко согревает изнутри. Кажется, вчера позировала художнику, смешному очкастому человеку. Он робел подойти, терялся, если она просила по­ править ей прическу. Сколько мужчин робело перед ней, но Леночке ну­ жен был не мужчина, а судьба... И все, все вначале было правильно, Леночка помнила себя тогдашнюю, свое тело, сильное, легкое, полное желаний, нескончаемого ликования. С замужеством она не спешила, выбирая трезво, расчетливо. Тогда не пила, никто в их кругу не пил — все были хмельны от самой жизни, от стремительного бега вверх, вверх.- И все-таки она ошиблась, поторопилась... Но если бы не война, она под­ нялась бы снова, друзья помогли бы, но в страшной глуши эвакуации ни одного знакомого, и, чтобы не голодать, пришлось прибиваться к торго­ вой сети, а это не карьера, это болото, гибель. В эвакуации она впервые выпила первую рюмку, потом, привыкнув, пила водку и самогон, пила с мужчинами-начальниками, со снабженцами, от которых зависишь, с офи- церами-отпускниками, даже с грузчиками. Тогда говорили: война все спишет. Она тоже думала: спишет, и в Ленинграде снова начнется на­ стоящая жизнь, Елену Сорокину не забыли, помнят. Но что-то в ней самой надломилось, за войну угасло что-то, будто она сделалась ниже ростом. В Ленинграде она продолжала пить, ее увольняли то с одной работы, то с другой, она давно уже не была директором ресторана, как говорила еще сестре, не пошло у нее с продуктовым магазином и со складом школьных учебников, и сейчас она сидела администратором в небольшой ведомственной гостинице. После новой катастрофы давала слово, что возьмет себя в руки, бросит пить. «Это же я на портрете, Елена Сорокина! И я снова стану Ленкой, я же сильная! Меня любили за силу, у меня железная воля. Брошу пить, похудею, я еще женщина...» 35 2*