Сибирские огни, 1986, № 11

ее позовут, и тайно от него на этот случай вещички свои прятала? Но позвать-то ее позвали, только не насовсем, на недельку, это была шу­ точка, обычная Алешкина забава, ведь ему все равно—игрушка ли, че­ ловек ли живой — поиграл, надоело — бросил. Виновато сутулившаяся, запуганная, прячущая глаза женщина эта вызывала у Никонова брезгливую жалость, но в каждом ударе своего сердца он слышал ревнивую боль: эта несчастная женщина — самый дорогой для него человек, да он любил ее, любил, презирая, жалея, лю­ бил никогда не заглушаемой болью незаслуженной обиды. Простить? Он знал, у него хватит сил простить еще раз, снова попытаться вдохнуть жизнь в это разграбленное опустошенное существо, но кто мог поручить­ ся, что расхристанная тень Алешки снова не ворвется в их жизнь, и все повторится, только еще страшнее, убийственнее для Нади? «Ступай! Будь счастлива!» —эти готовые сорваться слова погнали бы женщину в непроглядную темень январской вьюги, и кто осудил бы его? За пре­ дательство надо расплачиваться, но вдруг неожиданно для себя Нико­ нов вскочил, затопал ногами, закричал, заорал бешено: — Ты?! Ты ждала?! Меня ждала? Попрощаться — вежливая! По­ прощалась и катись к чертям собачьим, беги, уматывай. Уйти, прийти — у меня что, постоялый двор? Не живете — комедию ломаете, шалавы, дармоеды,— не позволю! А ну раздевайся и перестань трястись, и какого черта печка не топлена, в доме холодина — волков морозить. Где ужин, спрашиваю, почему не готовлено, могу я после работы по­ есть по-человечески?! Стыдно ей! Не верю! И не трясись, кому сказал, и узелок к черту, пальто — где топор, изрублю в куски! —Надя с ужасом смотрела на беснующегося, брызжущего слюной Никонова, у нее под­ кашивались от страха ноги, она закрыла лицо руками, когда Никонов вырвал у нее узелок, швырнул за печку. — Сожгу! Все барахло спалю! И хватит бегать, набегалась, и чтобы не прятаться за фикусом! И что­ бы женщина в доме была, а не курица мокрая, и кому сказано, чтобы мигом печь была затоплена, чего стоишь, Ворон ловишь? Будем сегод­ ня ужинать или нет, кого спрашиваю?! Никонов не узнавал сам себя: этот отвратительный рев, выпучен­ ные глаза, он грохнул кулаком по переборке, в шкафу зазвенела по­ суда, на пол посыпались стаканы, тарелки — прорвались в Никонове нравы Настиного переулка. Оглушенная криком, звоном посуды, ожи­ дая, что ее ударят, Надя, сбросив пальто, кинулась в сенки, в дровя­ ник, вернулась с лучинами, с ведром угля. ...Женщина —поистине птица Феникс, возрождающаяся из пепла, и, как это ни обидно было Никонову, возрождение Нади началось с той отвратительной сцены с битьем посуды, а к весне от болезни Нади не осталось и следа. Лицо вновь налилось румянцем, уже и смеялась она по-девчоночьи звонко, беззаботно, в походке появилась упругость, легкость. Заслышав стук калитки и его шаги по аллее, Надя стремглав выбегала на крыльцо, кидалась к Никонову на шею, теплая, пахнущая домашними запахами, будто они не сегодня утром, а бог весть когда расстались. С утра до вечера она летала, и куда девалась ее угрюмость, вялая потерянность? Сияла в шкафу начищенная посуда, вымытые, выскоб­ ленные полы застелены чистыми половичками. Надя прибегала из ин­ терната, чтобы накормить Никонова ужином, ни к печи, ни к домаш­ ним делам его не подпускала. Если женщина меняется, то до конца, в Наде пробудилось то, что раньше показалось бы бесстыдством — на лыжной прогулке возле стога, в баньке в свете свечного огарка, он та­ кую Надю еще не знал, это была другая женщина, жадная, безогляд­ но влюбленная, преданная! Надя вдруг стала ревновать его — смешно, нелепо — чуть не ко всем молодым учительницам, вдруг вспомнила выпускной вечер, когда Никонов вернулся утром, даже расплакалась задним числом... 23