Сибирские огни, 1986, № 11

ны, но любовь ли это? Может быть, его чувство — всего лишь нежность к «выращиваемому дереву»? Но вот она, боль в груди! Ее так много, она, кажется, затопила бы полмира... А может быть, любовь и есть боль? Слабо розовел испод одинокого облачка, плывшего над мастерской, но закат уже погас, небо налилось звездной темнотой. Говорят, звез­ ды—знаки людских судеб, где-то, стало быть, есть и его знак. Кто же, кто распорядился сделать его судьбу судьбой неудачника? Зачем? Ка­ кой в этом смысл? Почудились шаги в саду, похоже, кто-то шел по аллее. Собаки бе­ гают, подумал Никонов. Он задремал, наверное, и очнулся от тихого стона в саду. Вскочил, распахнул дверь мастерской. На тропинке нич­ ком лежал человек. Пьяный забрел, не Тимошка ли? Нет, это был не Тимошка. Лежав­ шего на земле человека било в жесточайшем ознобе, слышался стеклян­ ный стук зубов, дыхание сиплое, глаза закрыты. Это была Надя, она была в жару. Никонов поднял ее на руки, отнес на топчан, навалил сверху все, что было в мастерской из одежды. Растопил печь, она загудела, он ки­ дал и кидал в ее чрево смоляные сосновые поленья. ...Фельдшер Иван Филиппович определил глубочайшее нервное расстройство, похожее на женскую истерию, по-деревенски называемую кликушеством. От истерии он и лечил Надю, а в больничном, из прияз­ ни к Никонову, дабы отвратить пересуды, Иван Филипповач написал — воспаление легких. Приходили ребята, учителя, никто ни о чем не догадывался, в селе говорили — заболела Аркадьевна, простудилась, поправляется. — Вот и прекрасно! — сказал Иван Филиппович, когда Надя поднялась. — Лыжи готовь, Кузьмич, супруге свежий воздух нужен. Ничего прекрасного в доме не было: Надя старалась не попадать Никонову на глаза, когда он возвращался из школы, уходила в спальню, пряталась за кадкой с фикусом. На все попытки Никонова развеселить ее, разговорить она отвеча­ ла виноватой улыбкой, боязливым взглядом исподлобья, покорно при- хбдила, если он звал ее, но и это не сближало — в глазах постоянный страх не угодить, который она не умела скрыть, и это было тяжело обоим. Шел метельный январь, Никонов, опять задержавшись с драм­ кружком, вернулся затемно. Надя, как гостья, сидела возле двери на табуретке, она была в старом замызганном пальтишке, в котором при­ ехала из Ленинграда, в руках — узелок, дамская сумочка. — Я поправилась, Сережа,—сказала она. На ней был тот же длин­ ный ленинградский шарф, только постиранный, зачиненный. — Боль­ шое тебе спасибо. — 'Говори спасибо Ивану Филипповичу. — Нет, я не о том. Тебе спасибо, одному тебе за все, за все... Жда­ ла проститься, теперь ухожу. Прощай!.. — Уходишь? Куда уходишь? — Не знаю, куда глаза глядят. Сгину, исчезну, не могу больше с тобой... рядом, стыдно. Прощенья не прошу, потому что... нету мне прощенья. Я посижу еще немного, погляжу на тебя и уйду. Больше ты обо мне никогда не услышишь, а я... я всегда буду тебя помнить, лю­ бить. Ты добрый, ты лучше всех на свете, и хорошо, что мы расстаемся с миром... С миром? Надя улыбалась, но по исхудавшему лицу текли слезы, она вытирала их длинным зачиненным шарфом. Старое осеннее паль­ тишко с'большими пуговицами, этот красный шарф с белыми каемками, скособоченные сапожки — все на ней было, как в тот день, когда они встретились в парке Адмиралтейства. Зачем она сохранила все это, неужто долгих пять лет не жила в его доме, а лишь выжидала, когда 22