Сибирские огни, 1986, № 11

сится в ее бесцветных глазах? Но в бесцветных глазах огонь не бесил­ ся. Беззаветная нечеловеческая скорбь. На отца мужа — какое на про­ зрачных губах блуждает высокомерие? Но на прозрачных губах высо­ комерие не блуждало. Горькая безутешная скорбь. На Светлану Лага- нову — какой легкомысленный ветер сквозит в кукольной головке? Но в кукольной головке не сквозил ветер. Тихая, спокойная скорбь. На Андрея Андреевича Рагунцева — какое снисходительное сочувствие написано на холеном, обласканном славой лице? Но на холеном, облас­ канном славой лице не написано снисходительное сочувствие. Простая, усталая скорбь. На Ивана Васильевича Пумпянкина — какое угодни­ чество таится на физиономии старого лиса? Но на физиономии старого лиса не таилось угодничество. Загнанная, безответная скорбь. И тут Евгению Аркадьевну несчастливо осенило: как она одинока в своей непомерно трудной, изматывающей борьбе с погибшим мужем. Как одинока! Все не на ее стороне, даже родные дети, даже сослужив­ цы, даже те, кто б непременно осудил мужа, останься тот жив после всей этой скверной, распутной истории. Вдруг она осознала себя не жертвой, а преступницей, от которой всеми силами открещиваются со­ общники, не желая разделить с ней какой-то великий, нечеловеческий грех. И в то же время ее муж вовсе не человек, преступно нарушивший семейный долг, а всего лишь жертва несчастливых обстоятельств, ко­ торого каждый готов охотно простить и разделить с ним совсем не ве­ ликий и совсем человеческий грех. Евгения Аркадьевна прикинулась жалкой, униженной и смятенной, взывая к сочувствию и милосердию. Полегли на верхней губе пушиноч- ки, длинные ресницы нависли над глазами, запали щеки. О, как потря­ сающе точно изображала она то, что хотела изобразить, она могла сы­ грать себя бесподобно. Она не могла играть других — и это знала, но играть себя был ее дар божий, и это она знала. Смотрите, любуйтесь на жалкую вдову. Ну, торжествуйте же... Торжествуйте! Над сдавшей­ ся. Над поверженной. Над той — над которой насмеялись муж, его лю­ бовница, дети и все, кто этого желал. Много ли от вас требуется? Деся­ ток слов сочувствия обманутой, разнесчастной вдове. И поменьше, по­ меньше скорби о том, кто поступил так низко и скверно, пакостно и бездарно, нашкодив в последний час жизни. С уст Евгении Аркадьев­ ны сорвался, тихий стон, скорее не стон, надломленный выдох. — Боже, как мне жить дальше... За что, за что наказание? Чем его заслужила? Не я ли пожертвовала жизнью ради преуспевания Вац­ лава Петровича? Разве это не жертва, когда я собираюсь рожать, а он чемодан под мышку и летит на симпозиум, за границу! Пожалуйста, лети, не попрекаю, не останавливаю. Я рожаю Вацика, а от него ни цветочка, ни телеграммы, никакого известия. Что ему первый ребенок, что ему до того, что у меня пропало молоко, его интересует одна наука, дети — это не по его части. Прилетает из-за границы, и думаете, пер­ вым делом бежит в роддом? Ничего подобного, сломя голову несется на свой проклятый ВАК. Видите ли, без него мЬгут провалить какого-то диссертанта, и ему надо обязательно замолвить за него словечко. Ему было дело до всех, кроме меня... И я ему все прощала, все позволяла — лишь бы чего-то он добился на научном поприще. Не позволяла б я ему, стал бы он профессором, доктором, ректором, членом коллегии —черта с два! Ему я позволяла все, а себе ничего. Чего я добилась? Директор провинциального театра! А куда меня только не приглашали, Андрей Андреевич не даст соврать — и в Москву, и в Одессу, и в Киев, и пред­ лагали возглавить труппу в зарубежных гастролях. Но — увы! — это не совпадало с интересами Вацлава Петровича, и я от всего отказыва­ лась. Ради кого? Ради чего? Кто мне скажет? Кто мне ответит? Да, это было правдой, —и все знали, что это было правдой, —не ошиблась, не сфальшивила и в последнем тяжелом вздохе Евгения Ар­ кадьевна, и в жалком жесте великомученицы, заломив длинные изящ­ ные пальчики, не созданные для трагических заломов. Первым откликнулся Пумпянкин, 116