Сибирские огни, 1986, № 10

всех последних событий»,— отнесла их к роману с секретаршей и оста­ вила за собой право дознаться, докопаться до мельчайших подробностей низкопробного романа мужа. Зукарь спровадил милицию, медэксперта, а с ними — и тела погиб­ ших к сроку, ко времени, именно к минуте, когда нагрянула институтская и театральная публика. Евгения Аркадьевна укрылась в спальне, умыш­ ленно оставив свою постель расстеленной, а мужа — застеленной. К ней были допущены лишь те, кого нельзя было не допустить: главный ре­ жиссер театра Рагунцев, прима Светлана Лаганова, проректор институ­ та по хозяйственной части Пумпянкин. Каждый из них жаждал первым обратиться со словами сочувствия, утешить и разделить горе овдовев­ шей. Но жертвенным жестом монстра, откинув крупную седеющую голову, закатив к небу глаза, скрестив в трагическом узле руки на возвышенностях крупного живота, вобрав в красивые, уставшие глаза мировую, безраздельную скорбь, право высказать сочувствие первым отвоевал главреж Рагунцев. — Не знаю, не знаю, как и утешить. Мог бы сказать: все мы ходим под небом, но с этими словами я опоздал на три четверти века, собст­ венным неверьем мы сами у себя отняли утешение. Нам остается лишь горькая безутешная правда, Вацлава Петровича не стало с нами, он в иных Мирах, иных делах. И никто, и никто его не вернет оттуда. Неле­ пость! Бессмысленность! Вот так уйти, в расцвете сил, таланта, не допив до конца свою чашу...— Рагунцев на секунду запнулся, соображая, с чем должна быть чаша — с вином или со страданием, то и другое не подходило, и он, чтобы покончить с чашей, мысль свою выразил жестом, прорисовав в воздухе обтекаемую форму. Но именно эта чаша более всего задела впечатлительную, любящую красивый слог Светлану Ла- ганову, решившую, что чаша должна быть наполнена слезами. Она бросилась на грудь Евгении Аркадьевны, вернее, хотела броситься на грудь, но та оказалась плотно прикрыта жаккардовым одеялом, поэто­ му изводить драгоценную влагу на ворсистую материю не имело смысла, и она быстро отпрянула, причитая на высокой ноте, так, чтобы находя­ щиеся в доме люди слышали скорбь скорбящей, никакие излишества не велики, когда речь идет о смерти. — Я отказываюсь верить в то, что произошло. Всем нам снит­ ся дурной сон. Нам надо скорее, скорее открыть глаза, и мы увидим Вацлава Петровича рядом с нами. Откройте же глаза! Откройте! Умоляю, Евгения Аркадьевна! Видите, видите, вон он, вот он... Живой... Живой... Живее всех нас... —В экстазе Лага­ нова увидела воплощение мужа Евгении Аркадьевны в облике проректора Пумпянкина, с неистовой стратью ударяя в него ма­ ленькими, кукольными кулачками. Пумпянкин и Полонский, ректор и проректор,—это почти одно и то же, описка драматурга, хитроумный ре­ жиссерский ход, сейчас она поправит драматурга, разоблачит режиссера и все станет на свои места: проректор — ректором, Пумпянкин — Полонским.— Так живите же с ним, так любите же его по-прежнему. Это ваш, ваш муж, только проснитесь, откройте глаза и забудьте страш­ ный сон,— Лаганова за грудки тащила к постели Евгении Аркадьевны медноголового, лысого Пумпянкина, оторопевшего от женского экстаза, и выкрикивала надрывно: «Он ваш муж! Он ваш муж!» — Эй-ей-ей,— покрытый холодным потом, точно ранней утренней росой, растерялся не знавший и не ведавший театральных эффектов Пумпянкин,— ей-ей-ей, не за того приняли, у меня другая жена. Сейчас же отцепитесь от манжетки, не путайте меня с помершим, это дурная примета. Я уже в возрасте, на кой черт сдался Евгении Аркадьевне... Приказываю... приказываю... Немедленно отцепитесь от манжетки, не то оборвете все пуговицы. Но где ему, постаревшему и потухшему в хозяйственных катаклиз­ мах, справиться с молодой, полной огня и жизни примой. Пумпянкин подкошенно рухнул на кровать, упираясь головой в живот Евгении Ар­ кадьевны, елозя старческими руками по ее крепкому, волевому телу, 75