Сибирские огни, 1986, № 10

Итак, Рубикон перейден, работа над диссертацией продолжается, а точнее, начинается, поскольку это будет совсем другая диссертация, совсем иная концепция, хотя название и подзаголовок «Петр Первый — духовный вождь и воспитатель народа» остаются. Но сам собой в подтексте возникает вопрос: воспитатель ли? отец ли? И если отец, то каков отец? Вот факты, вот истинные дела царя Петра, высокие и низ­ кие, великие и стыдные. Судите сами. В подтексте же и совет: оцени сам дела и жизнь Петра Великого. Окинь их взглядом сыновним, благодарным, но не всепрощающим. Ибо не во всепрощении нуждается наследство отцов наших, а в строгой оценке того, как проросло оно в дне нынешнем. Эту мысль он положил в основу своей статьи, которую опубликовал в научном журнале, об этом говорил, выступая на семинаре «Петр Пер­ вый в исторической и художественной литературе», которым руководи­ ла Татьяна Исаевна Соловьева... 10 Увидев однажды в окно читального зала голубое небо над Невским, Никонов вЫшел дохнуть свежим воздухом. Было воскресенье, нарядная толпа текла по Дворцовой набережной. Женщины, одетые в легкое, яркое, казались сплошь красавицами, звенели детские голоса. В такой же летний день, думал Никонов, шагал он, царь-самодер­ жец, по этим самым камням, а толпа, словно подкошенная, валилась к его ботфортам. Каков он, мир души, этого человека? Что думал о тех, кто падал ниц перед ним? Холопы, думал он, все от мужика во вшивом армяке до фельдмаршала в золотом шитье, все мои холопы. Уже родившиеся, и живущие, и еще не рожденные... Хозяин и рабы! Весь народ, миллионы,— рабы одного человека! Мы в его руке, говорили и царедворцы, и простой люд. Как же так? Почему? Это же болезнь какая-то! Болезнь целого общества... Рабочим- судостроителям тоже обрезали бороды, и они носили их в мешочках, «дабы не предстать перед святым Николаем без бороды», хотя и отрезанной: борода — образ божий. Таков был их протест, бунт... Смирение — вот что порождает идолов. И — рабов. Никонов отдался течению толпы. Плескалась о гранит невская вол­ на, гудели мосты, синели дали Финского залива. Вдруг его буд­ ломку там, где, не дай бог, герой может ушибиться! Пусть ушибается, насажав синяков, набирается мудрости. Если же герой занят не тривиальной погоней за расхожим «счасть­ ем» в виде карьеры, а поиском Истины, то здесь вмешательство автора просто возму­ тительно. Конечно же, «единоборство» Никонова с героем Полтавы и смешно, и наивно, однако сама жизнь лучше, чем автор вразумит его, и пусть это сделают в открытой борьбе его современники, сверстники. Этих примечаний можно было бы и не делать, если бы не святотатственные нападки Никонова на Пушкина. Следя за эволюцией мысли Сергея Никонова, сочувствуя ему в его искренних заблуждениях, автор тем не менее не мог не удивляться тому, как поверхностно (в полемическом, разумеется, запале) прочитал Никонов «Медного всадника». (Не странно ли, что «медный», а не бронзовый, из бронзы же отдит памят­ ник?!) Как не заметил Никонов, что самое искреннее сочувствие Пушкина принадле­ жит «безумцу бедному», маленькому человеку Евгению и уж никак — не «горделивому истукану»?! Недаром волею живого истукана Николая Первого «Медный всадник» при жизни поэта так и не увидел света. Пушкин и преклонение перед раззолоченным величием—упрек глубоко несправедли­ вый, незаслуженный величайшим бунтарем, вдохновенным певцом свободы! Но вместе с тем правомочен ли автор навязывать герою свои взгляды даже на Пушкина, пусть хрестоматийно правильные, научно бесспорные? Не окажется ли это плохой услугой для читателя, который и сам, разобравшись, может поспорить с Никоновым? Автору остается лишь сбжалеть и о том, что Сергей Никонов опять же в полемиче­ ском запале не обратил внимания и на тот факт, что Пушкин после многолетнего изу­ чения документов охладел к истории Петра, видимо, разочаровавшись в величии дея­ ний «исполина», о чем свидетельствует его красноречивая запись: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательности и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом». 37