Сибирские огни, 1986, № 10

Писатель понимал, что должен — как ни­ когда раньше — стремиться к созданию внутритекстовой (и надтекстовой) атмо­ сферы, наполненной, как воздухом, смыслом главной идеи. И при этом не оставалось сомнений, что далеко не все достижения прошлого опыта годятся для решения этой сверхзадачи, а кое-какие пошли бы даже во вред. Если в первых двух романах Павла Халова идейная сверхзадача решалась мето­ дом простого арифметического сложения — звучала как суммарный итог эпизодов,— то теперь такая арифметика была уже не­ приемлема. Требовалось не простое сложе­ ние разрозненных частей общего смысла, а их взаимное многократное умножение. Для этого следовало найти и умело исполь­ зовать какой-то индекс, коэффициент, знак интеграла. И Халову удалось найти такой интеграл. Это образ писателя Коршака, выполняющий роль движущегося сюжетного центра и точки пересечения всех разрозненных фабульных линий. Если бы Халов не нашел этот «всеобщий критерий», ему пришлось бы, пожалуй, искать совершенно новый для себя способ воплощения замысла, изо­ бретать новую технологию сооружения романа, придумывать для него небывалый «индивидуальный» проект. Можно было бы и попробовать поискать все это, по­ экспериментировать, но сколько времени занял бы такой поиск? А тема — актуаль­ нейшая, по-настоящему животрепещущая — требовала скорейшего, немедленного воп­ лощения, Эта новая в творчестве Павла Халова тема звучит 'приблизительно так. В нашей жизни, в истории нашего общества (а может быть, и в истории всей цивилиза­ ции) происходит качественный перелом, вступают в действие «какие-то иные законы, управляющие жизнью и деятельностью человека». Был и еще один существенный довод в пользу того, чтобы в центр композиции поставить образ писателя Коршака. Павел Халов приближался к рубежу своего пяти­ десятилетия, и естественно, что его новая книга должна была ст^ть подведением предварительных творческих итогов (она и вышла из печати как раз к юбилею). На это обстоятельство обратил внимание В. Сурганов, отметивший, что «личностное авторское начало присутствует в ьем (Коршаке.— Я, Л.) во много раз ощутимей, нежели в любом из предшествующих халов- ских персонажей, отмеченных этой печатью». Кроме Коршака, в романе действует еще один писатель, Гребенников. Чувствует­ ся, что этот образ тоже во многом аутоген­ ный, но заметна и существенная разница: если Коршак нужен Халову явно затем, чтобы проследить и осмыслить собствен­ ную судьбу в ее событийно-последователь­ ном выражении, то образ Гребенникова воплощает его «биографию духа». Не случайно поэтому отношения Коршака и Гребенникова строятся на принципе пре­ емственности: первый образ долгое время остается сугубо «биографическим», а вто7 рой сугубо «идейно-содержательным», но наступает момент, когда персонажи встречаются, вступают в контакт. Тут про­ исходит небольшая сюжетная сутолока. Коршак уже достаточно повзрослел, чтобы 164 тоже, как и Гребенников, задуматься о смысле бытия,— а поскольку оба персонажа автобиографичны, они начинают мешать друг другу, так как выражают одни и те же идеи автора. Разрядить это возникшее вдруг напряжение можно было единственным способом: убрав за кулисы действия одного из героев. Гребенников, ставший к тому времени у руля литератур­ ного еженедельника, напутствует Коршака в творческий поиск и сходит со сцены сюжета. «Гребенников отчетливо сознавал, что его литературная судьба пришлась на особенное время — время смены поколений. Появились новые, непохожие на прежних — отцов командиров — главные инженеры, управляющие трестами, начальники лесо­ сплавных контор. Во-первых, у них за плечами стояло уже серьезное, включающее элементы критического отношения к прош­ лым методам работы образование. Во- вторых, они уже были свободны от покло­ нения одному человеку, одной мысли. И суть тут состояла не только в их личных качествах, а прежде всего в том, что раз­ вилось, укрепилось хозяйство, усложнилась связь одного производства с другим...» Можно представить себе дальнейший ход рассуждений героя: раз усложнились общественные и производственные связи, разветвилась и стала более многоступенча­ той структура общества в целом, значит, изменилась и роль человека, входящего в эту структуру как первичный элемент, изменилась и роль коллектива, пред­ ставляющего собою первичный узел, собранный из таких элементов. Какой же итоговый вывод делает из всего этого писатель Гребенников? «Укрупнился человек. Сделался замет­ ным. И только в литературе осталось все по-прежнему. Нигде ни у кого Гребенников не читал об этом. Эти мысли — были мыслями его, Гребенникова... А опередить его никто не мог — сердце чуяло; никто еще не догадывается о том, что именно сейчас рождается новый тип человека, а следовательно — новый герой, и самое важное — начинается новая эпоха в литера­ туре. И он ее откроет. Сам. Первый». Вывод довольно самоуверенный, сви­ детельствующий прежде всего о недоста­ точной осведомленности писателя в той области, куда он столь дерзко проник. Если Гребенников давно и всерьез обдумывает эту тему, как могло усколь­ знуть от его внимания уже достаточно по­ пулярное учение В. И. Вернадского о но­ о сф ер е-сф ер е всеобщего разума? Как он мог пройти мимо уже довольно значитель­ ных научных открытий в области социально­ психологической кибернетики? Выходит, он не читал об этом даже газетных и журналь­ ных статей? И самое непонятное: как может он объявлять себя первооткрывателем нового героя литературы, если этот герой существует уже не первый год? И не только в литературе... Или Гребенников не ходит в кино, не бывает в театрах, не читает ничего, кроме собственных сочинений? Как ни симпатизирует Халов своему персонажу, он и сам, вероятно, не может спокойно смотреть на его честолюбивые амбиции. Не потому ли образ Гребенникова так и остался в романе незавершенным?