Сибирские огни, 1986, № 10

— Самая высокая мечта —і свобода. Это и есть счастье. Не мое, не твое, а счастье для всех. Свобода — счастье, дороже всего оплачен* ное человечеством... В задних рядах кто-то чихнул, женщины прыснули. Сергей Кузьмич то ли не слышал, то ли не обратил внимания. Он не видел, как предста­ вительница заоглядывалась по сторонам. Дед Андрей утверждает, Сергей Кузьмич говорит хорошо и про хорошее, но смутно, не похоже, не как все. И правда, совсем не похоже, как говорят в Ужанихе. Всегда вроде невпопад немножко, как сегодня. На уроках вдруг начнет читать стихи не по-русски, даже испугаешься. А потом выяснится — по-арабски. Или по-английски. И даже по-латыни. Это похоже на толстовских героев, которые, непонятно почему, вдруг начинают говорить по-французски. — ...Спроси себя: чем ты украсил жизнь? Задай себе вопрос этот не раз и не два. Не себя, не спальню свою украсил, а жизнь села, улицы, своего времени... Сергей Кузьмич картавил: он не выговаривал «л» и «р» — увица, уствица, но получалось это почти незаметно, даже красиво, и Лукерья думала, об этом его недостатке знает только она одна... — ...Живет лишь тот, кто раздаривает себя. Раздаривает щедро, бескорыстно. И это не подвиг, это смысл бытия. Что раздашь — твое, что скроешь — то'потеряно навек... это Шота Руставели. Этим словам восемьсот лет... Сергей Кузьмич сделал паузу и нараспев повторил стихи Шота Руставели по-грузински. Услышав гортанные звуки чужой речи, зал затих, даже трактористы перестали, закуривая, шоркать спичками. У Лукерьи всегда замирало в груди, когда она слушала Сергея Кузьмича. Она не знала, как раздаривать себя, но верила: научится. Ради Сергея Кузьмича. Назло толстой представительнице она первая захлопала Сергею Кузьмичу. Он посмотрел на нее, и Лукерья твердо встретила его взгляд. Выпускников было четырнадцать человек, и праздничный стол на­ крыли не в зале, а в большой учительской. На длинном столе обсыпан­ ное укропом прошлогоднее сало, моченая клюква, грузди, мед в рамках, головы топленого масла — родители натащили, а колхоз выделил на пельмени выбракованного бычка. Открыто стоял портвейн, была медо­ вуха: на выпускных ужинали до утра, все вместе: родители, ученики, учителя. Сидели тоже вперемешку; хлопотливая Власьевна накладыва­ ла всем из одного большого блюда, и Лукерья с испугом и радостью чувствовала, что за этим, по-деревенски семейньім, застольем исчезает та невидимая стена, которая всегда была между ними, бывшими детьми, и взрослыми. Первый тост был опять за широкую дорогу, а старый председатель Алексей Иванович прослезился: помирать теперь обидно: войну пере­ жили, деревня на ноги становится, жить только малу и стару да радо­ ваться: весна идет над Россией... Играла радиола, и учителя-мужчины приглашали девочек. Фок­ строт и быстрое танго Лукерья танцевала с молодым завучем, а когда поставили кадриль, к ней подошел директор Федор Ульянович и подал руку. Лукерья заробела, почувствовав у себя на талии громадную ла­ донь грозного директора, которого тоже, как все, боялась, но вдруг по* думала: «Чего это я? Ничего не страшно!» Кадриль она танцевала по* деревенски, с лихим притопом и прихлопом, Федор Ульянович пытался изо всех сил-ей подражать, ему было трудно угнаться, а Лукерья, ни­ чуть не смущаясь, как хотела, верховодила своим дюжим кавалером. Ее будто вихрем носило вокруг Федора Ульяновича, вдруг она влетела между Сергеем Кузьмичом и Надеждой Аркадьевной — нечаянно! — и расхохоталась. Федор Ульянович, отдуваясь, упал на стул, погрозил пальцем. Подошла Власьевна, зашептала на ухо: «Эт, девка, по-нашен­ ски, по-ужанихински! Гуляйте, робяты, ваш сёдни день!» «Наш день! — дерзко думала Лукерья. — Мой день!» II