Сибирские огни, 1986, № 10

так любит его любовью, не чужой, а родной. Он и представить не мог, что его можно любить сильнее, чем Танечку. Поэтому поощрял чувства дочери, укреплял, развивал. «Так за что, почему старый по­ шляк и развратник украл у дочери мать? — при всем народе спросил бы Саня, будь у него возможность оживить ректора. — Какие игруш­ ки предложишь взамен матери? Такие, как ты, многое могут предло­ жить, таким все доступно, не то, что нам, Иванушкам-дурачкам. Нам за тридевять земель надо бегать, чтобы вас потешить, чтобы вам в это время сладко спалось с нашими женами. Ответь моей дочке Оленьке: где ее мама Таня?» Зашаталась, загорелась бы земля под ногами у ректора после невинного детского вопроса. После такого вопроса снова бы в гроб запросился. Мертвые сраму не имут. А напрасно, не надо их от срама отделять. А то получается, мертвые хватают живых, сами на том све­ те, а срам на этом. Для того бы я ректора оживил, чтоб его жена по­ пытала. Спросила бы она: «Какими глазами мне на людей смотреть? Чья я вдова: уважаемого человека или распутника?» Ректорской же­ не, наверное, еще горше, чем ему. Вокруг него тайга да туман. А во­ круг нее? Народ разный, хороший и нехороший, кто в глаза сочувст­ вует, а за глаза измывается, косточки ей перемывает. Как ей себя вести, какими словами с народом изъясняться, как обвывать покой­ ника? И тут бы ректор слов не нашел, не оправдался бы. А я бы рек­ тора ни о чем спрашивать не стал. Просто поставил на свое место. Выбрался бы он к сроку из этой тмутаракани ради Танечки, ради того, чтобы увидеть ее в последний раз? Мертвую, не живую увидеть. Коли выбрался б, не простил бы я, так хоть понял его. Но не верю, что смог бы он выбраться, не верю, что угнал бы чужую машину, не верю, что стал бы хлебать туман, не верю, что сумел бы сохранить рассудок от всех бед, страхолюдья, одиночества. Не верю! Назад, в гроб запросился бы. Только не уважил бы я его просьбу. Не дело свой срам на чужие плечи перекладывать. Тяжел груз, горбись, но неси. Плевки летят со всех сторон, обтирайся, но иди. Жизнью не только одарить, но и наказать можно, и страшней наказания, чем на­ казание жизнью, никто и никогда не придумает. Это наказание лишь тот познать может, кто прикоснулся к тому, к чему прикасаться ни­ кому не дано, никому не велено. Вот такой суд произвел Саня над ректором. Вот такой приговор вынес. ВРЕМЯ ОТ ВАЦЛАВА Витраж смотрится на свет с одной стороны. Осколки литого и рифленого стекла и прочий хлам, отходы, искусно заточенные Стасом Фатьяновым в металлический каркас, обрели форму и содержание; в комбинации света и полусвета, теней и полутеней, реальности и ил­ люзий, яви и миража выплеснулось то, что в молчании своем повер­ гает, просветляет и оскорбляет, что в безмолвии скорбит, печалится и торжествует. Мотив витража отдавал язычеством, первобытной мис­ тикой: оргия огня, все живое принесено в жертву пламени, безрассуд­ ству его ненасытного чрева. Огонь, огонь и огонь и две березы, пере­ плетенные стволами, в незащищенности и отчаянии ждут последней минуты. Они обречены погибнуть, сгореть, превратиться в пепел вме­ сте, вот так, переплетаясь стволами, но они светлы в обреченности и жертвенной неизбежности. Они зелены, и свежая листва пробивается на ветвях, в коротком миге цветения не тягостная обреченность, не сожаление о скоротечности жизни, а одухотворенное спокойствие по­ знавших любовь, разгадавших смысл прихода в лучший из миров. Над березами нависают дымовые столбы, в одном из них просматривается женская рука, с венозными ручейками, длинные в тонких морщинках пальцы, маникюр на ногтях и большое золотое кольцо на среднем 113