Сибирские огни, 1986, № 10

вернулся на спину, чуть закинув голову, горстью зачерпнул снег, при­ давив влажную, дурно пахнущую мешанину из снега, хвои, пота и крови к лицу. Скоро, секунд через двадцать, месиво разжижилось, затеплело; Саня зачерпнул новую горсть снега, продержал на лице дольше, следующую — еще дольше, прикладывая снежный компресс, пока кровь не остановилась. Наплевать на боль, на раны, на кровь, на ссадины, пустяшные неприятности, жаль, что на них уходит время. Он проспал сорок минут, почти столько, сколько и загадывал. Но то, что вдобавок потеряет двадцать на приведение в порядок физиономии, не загадывал. Сорок сложились с двадцатью, выходил час. По местному времени снова сел за руль в семь двадцать пять. Позади все те же сто семьдесят пять километров. Впереди — все те же семьдесят пять до большого города, оттуда пять тысяч до столи­ цы, и около четырехсот километров — до дома. Мысленно Саня раз­ бил дорогу на три отрезка. Не преодолел еще первый, самый короткий. Правда, и самый трудный. Впрочем, как знать? Одолеет, не одолеет трассу, зависит от него самого, а дальнейшая дорога от господа бога, даст не даст чистое небо для самолетов, останутся — не останутся в кассе билеты на ближайший рейс? «Может, худшее впереди?» — по­ думал Саня, и с этой мыслью стало не труднее, а спокойнее, легче, известное всегда имеет преимущество перед неизвестным. Окажись возможность угнать самолет, он бы угнал, взяв судьбу в собственные руки. Представление, как вести самолет, имел, десантная выучка есть десантная, не уметь можно одно: мертвых обращать в живых. Пожа­ луй, это единственное, что он не умел, за единственное неумение от­ дал бы тысячу умений. Отдал бы все, если б вернуть Танечку. Умей возвращать людей с того света, он бы и ректора возвратил, не поску­ пился на затраты, не пожалел последних сил и здоровья. Может быть, ректора раньше Танечки поднял на ноги. Ради чего? Ответ держать. Перед ним. Перед дочкой Оленькой. Перед же­ ной. Он бы устроил разговор, чтобы слышали родные, неродные, зна­ комые, незнакомые, друзья, приятели, враги, недруги... Пусть объяснился бы, оправдался ректор перед малышкой Олень­ кой, когда б та спросила: «Где моя мама Таня?» «Моя мама Таня»,—■ —первое, что она выучилась говорить. До года она произносила толь­ ко неразборчивые звуки. Они с женой волновались: все ли в порядке с речью. Другие дети: и «мама», и «папа», и «баба» говорят, а Олень­ ка лопочет, а что, не разобрать. Они и так, и этак обучали, все рав­ но ничего путного не добились. Как-то пришлось Танечке лечь в больницу. Впервые остался с дочкой один. Уходя, Танечка наказывала, как и чем кормить дочку, одевать как, когда на прогулку выводить. Как она наказывала, так Саня все и делал. Но начинает кормить, дочка ни в какую, он ей ложку в рот, она отплевывается, укладывает спать, Оленька лежит с открытыми глазами, выводит на прогулку, встанет у песочницы и ни с места. Хотя раньше и кормил ее, и спать укладывал, и на прогулку выводил — все хорошо получалось. А тут забастовала, не кричит, не плачет, не лопочет, смотрит как-то по-взрослому, в одну точку, а во взгляде ни одной теплой искорки. Саня за эти дни извелся, и дочка извелась. Рад не рад был, когда жена домой вернулась. Оленька мать увидела и в минуту ожила. «Моя мама Таня. Моя мама Таня»,— кричит. Они с женой обомлели, дочь сказала целое предложение. И не случайное, а осмысленное, выстраданное. Не предполагал, не до­ гадывался Саня, что в год дети так глубоко чувствуют, страдают. По нему Оленька так не страдала. Когда собирался он в командировку, Оленька веселилась. «Папа ту-ту... Папа куклу купит...» Без куклы он из командировки не возвращался. Поэтому так и любила дочка собирать его в командировки. А по возвращении все внимание не ему, а новой игрушке. На первом месте шла мать, на втором — куклы, он на третьем. Саня никогда не пытался конкурировать с матерью. За­ чем? Дочь — плоть его, частица его. А то, что безумно мать любит, 112