Сибирские огни, 1986, № 9

Подружка стояла— стройная, как манекенщица. И ли—как богиня. Нет, богини, пожалуй, были слишком сытые. Как юная манекен­ щица она была. И черные, короткие волосы ее, чуть тронутые сединой, летели в сторону, отбрасываемые легким ветерком. А рядом с ней стоял Большой поэт. Уже в другой рубашке, с отмытыми руками. Он говорил... Васенин не хотел бы слышать, что он говорит, но ветерок наносил в их сторону, а голос Большого поэта, выкованный на эстрадах, был звучен и округл. Он говорил: — Я чувствую в вас женщину созвучной мне судьбы. Мы оба пере­ жили трагедию. Сознайтесь — ведь вы ее пережили тоже? Подружка, отвернувшись к морю, молчала. Она не любила Большого поэта. И не могла полюбить. По какой- то иронии судьбы она тякулась к Васенину — неизвестному и недостой­ ному, рисующему здесь картинки — зайчиков, белочек, ежиков — к детским книжкам своих расшалившихся друзей-поэтов. Но, господи, боже ты наш! Он не мог полюбить ее, хотя полон был к ней нежности. Не мог, потому что знал ее трагедию, и она пока еще остро болела в его душе. Не мог еще и потому, что уже любил двух женщин. Нет, не так: одну женщину, врученную ему судьбой, и одну фею. ...Море лежало белесое и плоское, без единой морщинки, словно накрахмаленная простыня. В Е Ч Е Р Они опаздывали. Известный поэт провожал их — рысил рядом. Это он был виноват в опоздании. Отговорил сесть в специальный автобусик, организованный санаторием,— тесно, мол, будет,— убеждал, что рейсовый всегда про­ ходит мимо, подбирает желающих уехать до большого города. А рей­ совый взял и не прошел. И теперь надо было бежать к нему в центр городка. Вдали — навстречу им — показался вишневый «жигуленок» Боль­ шого поэта. — Эх, черт! — сказал провожающий.—Можно бы попросить его развернуться — здесь всего три километра. Да неудобно как-то одалживаться. А пылкому поэту было все удобно. — Эй! — закричал он и назвал Большого поэта по имени.— Стой, пожалуйста! Большой поэт резко тормознул — машину обдало сзади желтой пылью. И тогда провожатый отважился. — Это мои друзья,— сказал он, взяв их почему-то за руки, как детей.—Они страшно опаздывают. Тут всего три километра, а? Большой поэт молча и лихо развернулся. Они сели. Некоторое время ехали молча. Но пылкий друг Васенина не выдержал искушения. — Слушай,— заговорил он.— Что новенького пишешь? Стихи? Поэму? Чем обрадуешь? Васенин пожалел Большого поэта, хотя лично знаком с ним не был- — Спроси лучше у человека, когда он с дачей своей разделается. Он произнес это нарочно грубовато. — Точно! — обрадовался избавлению Большой поэт. И сбросил руки с баранки. Они были в мозолях, ссадинах, с покалеченными ногтями.— Что можно написать такими руками? Друг однако не унимался: — Слушай! Напиши автограф, а? Два слова, а? Вот хоть на папиросной коробке. 42