Сибирские огни, 1986, № 9

работать. Пусть даже не написать что-то, начав и кончив, а хоть заце­ питься за работу, заболеть ею, повесить этот сладкий груз на душу. Что­ бы лежала потом на краешке стола спасительная стопочка бумаги —и гипнотизировала, укоряла, тянула к себе, как магнит. Ну, и была, как уже . говорилось, спецустановка: сочинять! Завеситься, закрыться, зажмуриться. Не увлекаться — тьфу, тьфу! — ни злободневностью, ни близлежащестью. «Иван Иванович проснулся утром...» —и все. И шабаш! Условия на даче у меня были завидные. Настолько, что я сам себе завидовал. Два лета назад я возроптал. «Что же это,— сказал домашним,—вы везде живете, а я нигде. Давайте пригородим хоть какой-никакой пе­ нальчик, метра на полтора-два, пусть в одну дощечку. Лишь бы столик вошел, да раскладушка —мне больше не надо». Тесть, обстоятельный человек, идею «пенальчика» категорически отверг. «Еще городушек мы не городили,—сказал.—Давай уж тогда второй этаж строить». И со­ орудили мы с ним в ударном порядке, за месяц моего отпуска, «голубя- тенку» —мансардочку на десять квадратов. Построили любовно, сте­ ны ничем оклеивать не стали, чтобы держался постоянно в «голубятен- ке» запах строганого дерева. Я сам сколотил стол —по собственному вкусу: просторный и прочный. Оборудовал лежанку. Повесил на стен­ ку незамысловатую поделку одного любителя — церквушку, отчеканен­ ную по жести, на обожженной до черноты —под старину —доске. Привез из города полуоблысевшую медвежью шкуру —давний подарок забай­ кальских друзей-охотников... Но тут кончился мой отпуск. Осталось только полюбоваться «голубятенкой» и вздохнуть: ниче­ го, будет еще впереди лето. Однако миновало следующее лето, прошло еще одно, а засесть в мансарде так и не удавалось. Раз в две, а то и в три недели я приезжал на дачу с ночевкой, открывал «голубятенку» —и под сердцем у меня тотчас же возникал тонкий скулеж. Пустым стоял мой уголок. Не срод­ нился я с ним вымученным словом. Не обжил бессонным трудом. Мне трудно передать это состояние. Я ведь, в общем-то, не бездель­ ничал. Работал. Случалось, и напряженно. Но вот здесь... Возможно, меня понял бы тот редкостный, уникальный даже, автолюбитель, если только он существует на свете, который купил машину, но за много лет так ни разу на ней и не прокатился. Хотя никто ему этого не запрещает, и водить он умеет, и права у него в порядке. Но ему лишь изредка уда­ ется переночевать рядом с ней в гараже, и он скулит там, поглаживая в темноте холодный, неотзывчивый бампер. И вот я вырвался. Приехал не скулящим ночлежником, а постоян­ ным жильцом, хозяином и работником. Я разложил на столе бумагу, записные книжки, наброски, начала. Погрузил босые ноги в редкий медвежий мех, вздохнул полной грудью: «Наконец-то!» ...А работа вдруг не пошла. Она и не могла пойти, при той, искусственной, установке. Теперь-то понимаю. Но тогда я подумал, что просто меня подкараулил некстати очередной период «детоубийства» — когда все, найденное с утра и ка­ завшееся ярким, глубоким, точным, к вечеру становится плоским, без­ дарным, постыдным, и ты —«слуга чернильницы пузатой, лишенный божьего огня!..» —рвешь в клочья написанное за день. Освободиться, скорее освободиться! — чтоб утром «замысел внезапный пронзил, как молния, меня». Я сразу поставил диагноз болезни, но недооценил силы приступа. Подумал: переболею день, другой, третий, наконец,— и отпустит. С ут­ ра, «пронзенный замыслом внезапным», я усаживал себя к столу. Вече­ ром, отчаявшись, рвал жалкие странички, рвал мелко — «не было! не было!», — спускался с «голубятенки» и, независимо продефилировав мимо супруги (ее всегда очень расстраивают мои «детоубийственные» 9