Сибирские огни, 1986, № 8

ки и сомнений. «Миры летят...», «Есть минуты, когда не тревожит.,.», «Ночь, ули­ ца, фонарь, аитека...», «Серое утро» и неко- торые другие стихи 1912 года написаны человеком, на плечах которого лежат тяже­ лые ладони усталости. Но проходят еще два-три года, и эта ус­ талость, под воздействием жизни, несшей в себе зародыши новых бурь, начинает рас­ сеиваться. Появляются стихи: «Новая Аме­ рика» и «О, я хочу безумно жить...», заклю­ чительная строфа которого характеризует не только -лирического героя, но и самого автора: Простим угрюмство — разве это Сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, Он весь — свободы торжество! Как гневный и скорбный отклик возму­ щенной совести поэта на кровавые события первой мировой войны звучат стихи «Пет­ роградское небо мутилось дожДем...» и «Коршун». «Доколе матери тужить? Доколе ворону кружить?»— в этих, как мы сейчас сказали бы, антивоенных стихах —не столько вопро­ шающего, сколько гневно-призывного. От этих стихов — один шаг до настроений и лозунгов 1917 года, до клокочущих ритмов и пафоса поэмы «Двенадцать» и статьи «Интеллигенция и революция», появивших­ ся в начале следующего года... То, что в 1917 году потрясло и окрылило поэта — помните его дневниковые записи: «Начало новой жизни?» и «Россия будет великой...» — в 1918 году нашло свое выра­ жение в образах знаменитой статьи и не менее знаменитой поэмы. Приведем несколько мест из статьи «Ин­ теллигенция и революция». «Революция г—буря. Демократия прихо­ дит, опоясанная бурей...». «России суждено пережить муки, униже­ ния, разделения; но она выйдет из этих уни­ жений новой и — по-новому — великой...» «Мы, русские, переживаем эпоху, имею­ щую немного равных себе по величию...» И, наконец, произносит слова, как будто подслушанные у нашего сегодняшнего дня: «Мир й братство народов — вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую Имеющий уши должен услышать...» А между этими записями, стремительны­ ми, как полет свободно летящей стрелы,— другие, говорящие О ТОМ, с каким трудом, через какие сомнения и боли проходил поэт, пробиваясь к свету октябрьских зорь. Его раздумия и сомнения, боли и надеж­ ды были сопряжены, в ОСНОВНОМ, с мысля­ ми о той роли, которую отводила жизнь русской интеллигенции в революции, в част­ ности тем слоям интеллигенции, к которым принадлежал сам поэт. В 1908 году он трижды возвращался к этому кругу мыслей, 22 декабря записыва­ ет: «Мне ясно одно: пропасть, недоступная черта между интеллигенцией и народом,— ЕСТЬ. Та часть интеллигенции, которой закрыты пути к народу, громадна, она рас­ тет, она — не только лирики, декаденты, она— ежедневные самоубийцы». 26 декабря: «Чувство катастрофы, болез­ ни, тревоги, разрыва...» В тот же день: «А стихия идет. Какой огонь брызнет из-под этой коры — губи­ 154 тельный или спасительный? И будем ли мы, иметь право сказать, что это огонь вообще губительный, если он только НАС (Интел, лигенцито) погубит?» И записи— о самом себе, о своем личном пути в это смутное и тревожное время, о своем самочувствии в нем. Записи, в кото­ рых слышится не только устремленность к «огням» революции, но и проступают разо­ чарование и усталость. Его угнетает духовная слепота и равно­ душие большей части интеллигенции— в том числе и литературной — к социальным и нравственным проблемам времени. 10 но­ ября 1915 года он записывает: «Молодежь (имеется в виду литературная молодежь.— Л. Р.) самодовольна, «аполитична», с хам­ ством и вульгарностью. Ее культуру заме­ стили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Победы не хотят. Мира — тоже. Когда же и откуда будет ответ?» Он окончательно порывает с символист­ ским окружением. Для точного понимания отношения А. Блока этого В'ремени к сим­ волистам и другим декадентам характерны следующие слова из его черновика письма к 3. Гиппиус, написанного, правда, позд­ нее, уже После революции, но точно оцени­ вавшего более ранние взгляды на 3. Гип­ пиус, Мережковского и их окружение: «...Нас разделил не только 1917 год, но да>- же 1905, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни...» И уточняет: «Во мне Не изменилось ни­ чего... но только рядом с второстепенным проснулось главное...» Вот это-то «главное», а именно— отноше­ ние поэта к народу и революции, и явля­ лось тем нравственным компасом, который определял его путь— поэта и человека. Как мы уже не однажды упоминали, не легок был этот путь. Мучительно сознавая свою оторванность от революционного народа, он записывает в июне 1916 г.: «Во мне самом осталось еще очень много личного. Жизненный пере­ ход тянется года, сопряжен с мучительными возвращениями...» Однако поэт, как бы отстранившись от се­ бя и взглянув на себя СО стороны, видит, что душевная работа, происходящая в нем и приближающая его к пониманию народа, продолжается: «Но уже на первых планах души,— записывает он тогда же,— образу­ ются некие группировки мыслей, ощущений, отношений к миру...» И с полным пониманием необходимости и решимости преодолеть расстояние, отде­ ляющее его от сил революции, восклицает: «Да поможет мне бог перейти пустыню...» Как мы знаем, в отличие от многих его современников, поэт одолел этот мучитель­ но трудный путь. Он «перешел пустыню» и вышел на сквозняковый простор пролётар. ской революции. Этот послеоктябрьский период совпадает с подъемом в творческой жизни поэта. 8 января 1918 г. он записывает: «Весь день— «Двенадцать». 9 января: «...Весь вечер пишу. Кончена статья «Интеллигенция и революция», а с ней вея будущая книжка (7 статей и преди­ словие) «Россия и интеллигенция— 1907— 1918». Выпитостъ». 22 января: «Звонил Есенин, рассказы­ вал... Гизетти и толпа кричали по адресу