Сибирские огни, 1986, № 7

Холостяцкая жизнь кончилась. Ты известен, популярен. Тебя читают, к тебе прислушиваются. И то,— думал Осип и повторял про себя: «популярный журналист», «как писал известный журналист»... Нечто радостное подхватывало его, как бы приподнимало над всем сущим и влекло к столу, бумагам, и новая статья, а то и фельетон или вдруг вошедшие в моду эссе россыпью белых страниц вдохновенно слетали с пишущей машинки, а там и на газетной полосе настойчиво удерживали взгляд рассеянного читателя. И Только Гладышев время от времени, скараулив, когда Осип оставался один, заглядывал к нему с газетой в руке и начинал подвывать: — Уважаемый человек, воспитанный в нашем обществе, страшно подумать, как он мог дойти до такого нравственного падения!— Гладышев откидывал газету.— Чуешь? Цитата. А теперь скажи мне, друг мой Осип, как ты, уважаемый человек, воспитанный в нашем обществе,— страшно подумать! — мог докатиться до таких кудрявых фраз? И ведь по всему тексту такое раскидано. — Ну-ну,— говорил Осип, и глаза его смотрели настороженно. — Во-первых,— Гладышев становился, избоченясь,— раз дошел до падения, значит, никакой не уважаемый и, во-вторых, никаким нашим обществом вовсе не воспитанный. В-Третьих... Слушай, Осип, а чего это тебе подумать страшно? Ты что, слабонервный? Может, галлюцинации у тебя? — Осип открывал рот, собираясь ответить, но Гладышев отмахивался: — И не восклицай! Ну что ты восклицаешь в конце каждой фразы?'Ты-же это фельетоном называешь? Фельетоном. Смешно должно быть. Саркастично. Ядовито. А не восклицательно. Осип водил носом и молчал. Глеб садился на стул и закуривал. — Задел я др-руга за р-ребро,— с четкой дикцией говорил он и весело смеялся. — Ты прав, наверно,— тянул Осип.— Добрый я. Нет во мне этого сарказма... — Ты к себе добрый. Ведь эк раскудрявился. — Д а ,— говорил Осип.— Так ведь у каждого свой стиль. Может, меня вот по такому и узнают. Глеб хлопал себя по коленям и вскакивал: — Так ведь урод на общем фоне всегда заметней! — Ну уж это ты хватил,— обижался Осип.— Не могут же все писать, как ты. — И не должны! Но ведь хорошо надо писать-то. — Вот именно,— говорил Осип.— И всяк по-своему. Вскоре Глеб разговоры с Осипом на эту тему вести бросил, но, случалось еще, слышался в «предбаннике» хорошо поставленный его голос, когда появлялась какая-нибудь подходящая Осипова публикация: — Д вот здесь он молодец, а вот здесь он молодчина! Эк закрутил, эк подал! — и читал Осиповы строчки, абзацы, а бывало и смеялся от души Осипову остроумию.— Ну-у, ничего не скажешь... — Нашел, кого хвалить,— сердито возражал Левка.— Уши бы мои не слышали, глаза бы мои не смотрели. — Не-ет, Лева, что хорошо, то хорошо... Осип в своем кабинете краснел, бледнел и радовался. А потом начинал сердиться: похваливает, по плечу похлопывает, а еще неизвестно, чьей популярности побольше. Однако и радостные те восклицания слышались все реже, и прежние разговоры не возобновлялись. — Не хочешь ехать — иди пешком,— сказал Гладышев в последний раз, как такой разговор был. А тут и Николя подвернулся и сказал Осипу:— Талант часто не понимаем, а случается и гоним. ’ И были это Осиповы мысли, которые Николя вдруг произнес. И оттого, что он их произнес, стало Осипу горестно, но более того — сладост- 69