Сибирские огни, 1986, № 7

11 Душа Осипа мучалась, металась и не могла найти успокоения. Она то летела к Танечке, которую, не разлюбив еще, Осип уже потерял, то чувство ошеломленного тщеславия обращало ее к Лие Викторовне, то Николины слова, успокаивая и дразня Нетупского, вдруг приподнимали ее надо всем, и она оказывалась как бы вне всяческих метании. Укладываясь спать в холостяцком одиночестве,— а ведь давно мог бы и пристать к одному из берегов,— Нетупский страдал, ворочался и вздыхал. Потом на самой границе сна и бодрствования, когда сон еще не пришел, а реальность как бы уже отступила, заменившись непрочно связанными с нею ощущениями и дремотными мыслями, боль эта ослабевала, и приходили неожиданные решения. Осип был честным человеком. «Я, как честный человек...» — говорил он себе... Я , как честный человек, пойду завтра к Танечке и все расскажу ей. Во всем покаюсь. На коленях буду стоять... Пусть она решает. С этими мыслями он засыпал, но сон его был зыбок и непрочен. Поутру с нелегкой головой и горьким привкусом во рту он размышлял о принятом решении, и новые муки терзали его, потому что, уходя к Танечке, он вместе с тем терял и все то, что так потрясло его в Лие Викторовне. И неловко опять же,— говорил он себе.— Уже и обязательства какие-то возникли: «Когда пойдешь, купи хлеба (колбасы, кефира)»,— говаривала ему по телефону Лия Викторовна. «Смотри, какую рубашку (галстук, носки) я тебе нашла». Она радовалась своим покупкам и восторженно прикидывала их на Осипа: пойдут ли? Не обманывать же мне двух сразу,— думал Осип и снова вспоминал Николины слова о том, что в страдании талант очищается и что таланту все позволёно, и они гнали его в редакцию, по заседаниям и совещаниям утверждать свое право на страдание и очищение. Ведь это же безобразие,— обличительно говорил себе Осип.— Ты похож на осла, который почил от голода меж двух копен сена, потому что не знал, к какой повернуть прежде. Ты вспомни, как носил сирень, какая ласковая и беззащитная у Танечки улыбка. Какие глаза были у Танечкиных стариков, когда ты пил с ними чай. И ты предал все это. Жизнь Осипа летела как бы в безвременьи. Он ощущал себя запутавшимся и несчастным. Да решилось бы все как-нибудь само собой,— раздумывал он.— Умер бы я, что ли... Но умирать ему не хотелось. Видел он себя молодым, талантливым и красивым, и все, к чему он стремился, еще не было достигнуто и только ожидало его. Ему представлялась жалкая безымянная могила его среди поросших травой холмиков, забытая всеми и не тревожимая людской памятью. Это было убогое зрелище, от которого щемило сердце, потому что по всему, как ощущал себя Осип, ему было дано больше при жизни. И поэтому даже сама мысль о смерти начинала казаться нелепой, глупой и просто невозможной. Когда-нибудь потом, не скоро. Когда-нибудь... И он думал, что пусть бы умерли те, другие — одна или вторая,— но тут же от стыда за безнравственность этих размышлений начинал презирать себя и, чтобы вернуть хотя бы видимость равновесия, старательно перебирал в памяти свои разговоры с Николей. А потом все начиналось сначала... Бедный, бедный Осип,— мысленно повторял Нетупский, жалея и презирая себя. В таком вот состоянии Осип и отправился однажды на поиски Танечки в надежде, если не примириться, чего он хотел и одновременно боялся, то во всяком случае заслужить прощения. 66