Сибирские огни, 1986, № 7

— Очень жалко человека.—Лидка Жеребцова жадно затянулась.— Такие страсти. Между прочим, Лева может убить его, я знаю.— Сейчас она симпатизировала Левке, его мучениям и ревности. Ее воображение рисбвало стрельбу на дуэли и последнее письмо, исполненное неразделенного чувства, а в ушах голосом Козловского звучала ария молодого Вертера. — Ничего с ним не будет,— сказал Елисеич и подтянул нарукавники.— И вообще поменьше лезьте в чужие дела.— Он взглянул на часы и, покашливая, сутуло ушел по коридору. 4 Утро в редакции начиналось появлением ее заведующего Анвара Шакировича Мухедзянова— тощего лысого человечка, горбоносого и желчного, с вислыми рыжими усами и сердитым блеском сухих раскосых глаз. Он приносил увязанную в пакеты почту и, бросив ее на стол в крохотном своем кабинетике, обходил помещение. Он шел из комнаты в комнату, согнувшись и заложив за спину руки, и уборщицы — две старые женщины в черных сатиновых халатах — гулко роняли швабры и начинали суетиться при его приближении. Мухедзянов обнаруживал неубранную пыль и грязь в таких местах, куда никто и никогда не догадывался заглянуть — на шкафах, среди газетных подшивок и на перекладинах под сиденьями стульев. И тогда он начинал долго и нудно выговаривать, призывая в свидетели своего долготерпения всех святых и главного редактора товарища Талызина. Старые женщины качали головами, и лица их сводило, как от зубной боли. А Мухедзянов монотонно нудил, переходя от стола к столу и как бы принюхиваясь к пепельницам, кипам бумаг и телефонным аппаратам. — И прошлый раз здесь тоже была грязь. А людям брать все это руками. И с кого они будут спрашивать? С вас они не будут упрашивать. Они будут спрашивать с меня. А я должен вас выгораживать? Чего вы молчите? Думаете, если вы молчите... — Завел граммофон,— огрызались иногда старые женщины, но это лищь подстегивало мухедзяновское занудство, и он не оставлял уборщиц в покое до той самой минуты, пока, подхватив ведра, швабры и тряпки, они с едва слышными проклятиями не исчезали, наконец, из редакции. Кабинет физкультуры и спорта был последним в маршруте Мухедзянова. Он добирался сюда уже порядком утомленным и каждый раз не уставал'изумляться, обнаружив здесь Девку Гузенина. — А вам еще квартиру не дали? Не знаю, какую нужно иметь совесть, чтобы жить за казенный счет. В это утро он открыл дверь с обычным присловием. Левка, набычась, стоял у окна и даже не обернулся. Руки его тонули в карманах широких штанов. — Сюда скоро нельзя будет сунуться,— сказал Мухедзянов, принюхиваясь. — И не суйся,— буркнул Левка, не оборачиваясь — Нечего тебе здесь делать. Мухедзянов вскинулся: — Что, что? Может быть, вы хотите сказать... — Хочу! — рявкнул Левка. Он схватил со стола пресс-папье, и Мухедзянова будто сдуло из кабинета. Не столько это пресс-папье, сколько весь осатанелый, взъерошенный вид Левки Гузенина потряс его. Он постоял мгновение, ошалело глядя в захлопнутую дверь, и вдруг кинулся по коридору, молча размахивая руками и двигая челюстью. Заступившая на смену вахтерша приподнялась из-за стола и покачала головой, а застигнутый у входа Женя Горюнов онемел на мгновение, будто аршин проглотил. 49