Сибирские огни, 1986, № 7

по всей форме, не уходил от крыльца до тех пор, пока за управляющим не закрылась дверь, потом повернулся «кругом» и решительным шагом направился обратно в крепость. В исправительной казарме он застал запертую дверь: «А-а-а, уже ушел, каналья!» И пнул ее кованым каблуком. — Открывай, куцый огузок! Д а поживей! Подавай свет! Староста долго гремел у печи заслонкой, добывая из загнетки горячие угли. — Что ж ты стоишь, остолбень?! Зажигай свечу! — Нету-ка, вашродь, свечки. Господин смотритель не оставляет... — Мошенник твой господин смотритель! Домой свечки таскает, каналья! Сбирайся, да вон — за смотрителем! Непривычный к лучинам, пристав после ухода старосты зазевался и не заметил, как лучина догорела до конца. Слабый огонек мигнул, зачадил и погас. Злость горячей медью растеклась под сердцем: «Ну, погоди ты у меня, охлупень!» Гиттенфельвальтер Стрижков не позволял ничего изуверского в своей службе, но, случалось, откровенно роптал на то, что новоявленные ученые либералы выдумали блюсти какую-то законность. В прежние времена порядку было несравненно больше. Давно ли бергалов пороли так, что и тальник по берегам речек не успевал расти: весь на розги употребляли. А теперь в каждой инструкции только и предостерегают: «обязан без брани и отнюдь без самоуправства и побой внушать, а буде нарушение, доносить». Вот все теперь только и доносят. А жалованье, прости господи, осталось прежнее. Да-а! Править народом делается все мудреней, не то, что раньше. Дет пятьдесят тому назад на Риддерском руднике служил пристав — с тростью всегда ходил. Поставит, бывало, трость где-нибудь в угол и скажет бергалам: «Почитайте, как меня самого!» И ведь не смели ослушаться. Кланяются этому батогу, честь отдают, шапки снимают, дозволения спрашивают. А однажды какой-то мастеровой с норовом не вытерпел, плюнул в сторону той трости: «Тьфу ты, ирод, прости господи!» Мужика того за непочтение персоны его благородия через строй провели, тысячу ударов шпицрутенами дали. Вот это порядки были, не чета нашим... Наскучило приставу предаваться размышлениям в темной казарме и на ум пришло поозорничать. Отыскал он в потемках за печью ухват, нащупал висящий на гвозде шабур старосты и напялил его на ухват. Вышло чучело. Пристав поставил его в угол, около окна. Поди разберись в потемках — человек стоит или не человек. Пристав вышел на улицу, подышать Никольской оттепелью. Над Завод-Сузуном стояла первозданная тишина. Все заводские слободки погрузились в сон. На взгорке за крепостью, в Заречной слободке, мерцали редкие тусклые огоньки, словно небесные звезды в ночном омуте. Вскоре до слуха пристава дошел тяжелый топот бегущего человека. Шаги по обледенелой укатанной дороге отдавались в ночной тишине, будто по дощатому настилу. Человек на бегу хватал воздух, как загнанная лошадь. Пристав укрылся за углом, чтобы пропустить смотрителя в казарму. А тот остановился перед крыльцом, тяжело перевел дух и осенил себя крестом. Через силу поднялся на крыльцо и, печатая шаг, пошел отдавать рапорт чучелу. Минуты через две-три тяжелой стариковской трусцой прибежал староста. Вдвоем они засветили в казарме свечу и обнаружили подмену. Не успели исправительные служители пережить новый конфуз и отдышаться, как в дверях появился настоящий пристав. Смотритель вздрогнул, будто порог переступила сама нечистая сила. Тихобоев неловко взмахнул перед приставом рукой, как подранок крылом: — Ваш родь!.. Но голос его тут же изломался и вместо служебного доклада вышла слезная жалоба. Не мог он больше держаться, как подобает по уставу,