Сибирские огни, 1986, № 7

всю гибельность войны, ощутить мертвящее ее дыхание. Когда это происходит, приходит к литера' тору и настоящая удача. Как пришла она, например, к автору рассказа «Солнце в борозде» А. Литвинову («Работница», 1985, № 3 ). На первый взгляд, перед нами типичный рассказ о военном детстве. Немало талантливых писателей вскормилось на этой горькой ниве. Но, с другой стороны, сколько безликих вариаций возникало на ту же тему, в том числе и в иллюстрированной периодике! И, казалось бы, что можно еще здесь сказать? Да, собственно, ничего сногсшибательнонового А. Литвинов и не пытается поведать. Пишет он опять о том, как тяжело приходилось людям в разрушенной войной деревне, как пухли с голоду, как бабы, впрягаясь в плуг, вместо лошади, запахивают еще не остывшее от недавних боев поле. Очень знакомая по нашей военно-тыловой прозе картина. Но почему тогда так трогает и западает она в душу? Что останавливает в ней, не давая равнодушно скользнуть взглядом? Может быть, прежде всего то, что нет здесь бесцветных описаний, пересказываний, общих рассуждений, нет поверхностной информативности, которой грешат многие военные (да и не только военные) рассказы «тонких» журналов? Зато есть идущая из глубины души изначальность, непосредственность ощущений, придающие детским впечатлениям особую достоверность и правдивость, есть' необходимое художнику умение в запоминающихся деталях и образах ярко и выпукло запечатлеть плоть и дух жизни той поры. Уже первые фразы рассказа «Солнце в борозде» задают ему интонацию-камертон дальнейшего хода повествования. «— Ну, начали, девки! Длинные костлявые пальцы старой Дури- манихи обхватили ручки плуга, пятеро баб впереди плуга натянули тяжи и пошли медленными, грузными шагами, обратив глаза к земле. Нелегко бабам в лямке, а еще горше оттого, что дети рядом, стоят вдоль борозды с корзинками картошки и с пронзительной болью глядят на матерей своих». Так, соединенные одной упряжью, будут пластаться они от зари до зари. И, словно воочию, видятся они все: «Впереди высокая, жилистая Варвара. Справа от нее торопливо дышит двадцатилетняя Вера. Следом за ней, с надсадным выдохом, почти зависая над самой землей, идет приземистая, неопределенного возраста глухонемая Кулина. Когда особенно громко трещит на лемехе сурепка, она что-то глухо выкрикивает: то ли ругается, то ли стонет. По левую руку в упряжке Надежда. С тех пор, как объявился ее муж, пропавший было без вести, она берется за самые тяжелые работы...». И не только их видим. Видим истощенных постояннным недоеданием деревенских ребятишек, тайком от взрослых пытающихся испечь семенйые картофелины. Видим председателя Кондратьева, который, вернувшись по ранению с фронта, на пепелище родной хаты нашел детскую свистульку и теперь в лес «с ней ходит. Свистнет и 170 слушает, как лес отзывается. Вроде и дети тут с ним...». Подобных штрихов и деталей в рассказе А. Литвинова много. Они-то и создают атмосферу полной достоверности и предельного драматизма. Но, в то же время, не безысходности. При всем горе и страдании, которые выписаны здесь убедительно-впечатляюще, это удивительно светлый и оптимистический рассказ. Выбиваются из сил, рвут бабы жилы в борозде, но знают, что «может, без этой вот борозды, без каторги... некому б было на фронте стрелять», что не простая это борозда, а «засеянная надеждой на будущее счастье». И совершенно естественно, закономерно возникает в рассказе поистине символический образ: «Порой казалось, что бабы застывали и каменели, превращаясь в стонущий живой монумент непокорности. Но столько в них было жизни, СТОЛЬКО1 любви к этой земле, что живое вокруг не могло уже погибнуть». Очень заметное место (по количеству публикаций, разумеется) в новеллистике, «тонких» журналов принадлежит рассказам, посвященным семейно-бытовым отношениям, что, в общем-то, вполне понятно, поскольку тема эта всегда актуальна, злободневна; она близка самому широкому кругу читателей, одинаково остро волнует разные возрасты и поколения. Однако и тут чаще приходится сталкиваться с отсутствием какой бы то ни было оригинальности, стереотипностью и примитивностью художественных решений, нежели (не будем уж говорить о подлинном литературном открытии) со свежим словом или неожиданным углом зрения на нестареющие проблемы. Вот, скажем, рассказ Л . Бежина «Последний кинто» («Смена», 1985, № 12). Его герой — Лев Зимин — ищет свой «способ жизни», а точнее — безмятежного существования. Когда-то он подавал надежды как способный ученый, потом остановился в своем развитии, стал все больше отчуждаться от семьи, общества, подменяя в своем сознании реальное содержание жизни пустыми иллюзиями, маниловщиной. Зимин бросает работу, начинает пить. В итоге он теряет семью — свою главную основу и опору в жизни, а вместе с нею теряет, можно сказать, полностью себя... Не вызывает особых сомнений достоверность самой ситуации и существование подобного героя в жизни. Впрочем, он и в литературе-то нынче не новичок; вспомним, например, Владимира Саломатина из повести Н. Курочкина «Пограничная ситуация» или Акима из «Сентября» В. Курносенко. Хочется, однако, не только удостовериться в его жизненности, не только поверить в его реальность, но и понять, что сделало Зимина таким, где тот сворот, откуда покатился он вниз? Ответов на эти вопросы в рассказе «Последний кинто» нет. А ведь автор пытается поднять важную современную проблему духовной инфантильности, рождающей социальный эгоизм. Впрочем, по-настоящему-то он ее и не поднимает, а лишь обозначает, констатирует явление да фиксирует следствие, к которому оно приводит. Нынче же одной такой заявки без проникновения в причины и истоки явно недостаточно. Художествен