Сибирские огни, 1986, № 7

Нет, как хотите, а Р. Киреев верен своей эстетической программе — добро и зло он смешивает твердой рукой, в результате чего жизнь в его сочинениях не укрупняется, а, наоборот, тонет в мелочах. Естественно, что разница между «героем» и «антигероем» становится трудно уловимой и даже не существенной. Нечто похожее произошло и в повести Н. Самвеляна «Серебряное горло», где серьезная проблема имитации подлинной жизни и подлинного искусства не получила столь же серьезного воплощения, ибо писатель уклонился от создания характера самого «имитатора», а лишь набросал его общий, довольно зыбкий и неопределенный абрис, такую, знаете, легкую акварель в туманной дымке. АНТИ ГЕРОЙ — КРУПНЫМ ПЛАНОМ ! Но — не уклонился от художественного решения этой важной социальной задачи другой прозаик из «сорокалетних» — Сергей Есин, назвавший свою повесть «Имитатор». Есть что-то символическое в том, что окончание романа Ю. Бондарева «Игра» и повесть С. Есина «Имитатор» опубликованы в одном номере «Нового мира». Как видим, писатель старшего поколения и писатель, поколения среднего, независимо друг от друга, вышли на одну и ту же проблему — «игра»,— «имитация» — и, значит, объективно подтвердили ее жизненную значимость. Однако, кроме принципиальной общности проблематики, повесть эту связывают с бонд&ревской «Игрой» и иные прочные нити. Если «сверхзадача» Ю. Бондарева — создание положительного героя, то С. Есин занят воплощением «антигероя»; в образе художника, профессора Семирае- ва, он как бы персонифицирует то зло, в борьбу с которым вступает Крымов. Собственно, в «Игре» нет деятелей искусства — антиподов героя, а есть только чиновники, влиятельные администраторы. Правда, они появлялись в «Выборе» — художник Колицын, театральный режиссер Щеглов, но там Ю. Бондарев был поглощен, в основном, другими проблемами, потому, наверное, изображенные в нем «имитаторы» отошли на второй план, не став олицетворением той опасной социальной силы, что реально противостоит подлинному искусству и подлинной жизни. С. Есин как бы восполнил этот «пробел», Семираев у него — и художник («творец», так сказать), и чиновник (директор крупного музея) — в одном лице. Словом, ч и н о в н ы й х у д о ж н и к . Уже здесь, в определении социального статуса персонажа, писатель стремится к обобщению И действительно, Семираев — тип убежденного в своей неуязвимости и непобедимости «имитатора», изощренного и холодного лицедея, способного всех и вся обвести вокруг пальца, в худшем же случае — просто нейтрализовать, играя на лучших побуждениях человеческих, на совести, на сострадании, на порядочности, наконец. Таким образом, содержание повести выходит далеко за рамки «искусство­ 164 ведческих» проблем — «имитаторство» понимается как опасное социальное явление, касающееся всех общественных групп и уровней. Отношение писателя к Семираеву — последовательно отрицательное, и, наверное, только чувство художественного такта заставило С. Есина назвать его исповедь «записками честолюбивого человека» а не «записками негодяя». Но новаторство (думаю, это ответственное слово здесь вполне уместно) С. Есина не в том, что он «заставил» своего «антигероя» саморазоблачиться, а в том, что он показал п о л н у ю б е з н а к а з а н н о с т ь нег о д я я . Не будем спешить с выводами, как это уже сделано в иных откликах на повесть, авторы которых упрекнули С. Есина в том, что он не изобразил позитивной силы, противостоящей «семираевщине». Разве бескомпромиссная авторская позиция сама по себе уже не есть то положительное начало, которого естественно взыскует наше нравственное чувство! Не могу согласиться и с Евг. Шкловским, полагающим, что писатель ограничился п о р т р е т и р о в а н и е м данного типа и не взял на себя задачи художественного исследования, не попытался ответить на вопросы, как и почему возникло у Семи. раева «чувство вседозволенности». Нет, автор попытался ответить и на эти вопросы. И не одним только комплексом детского «аутсайдерства» и жаждой ре. ванша за него объяснил жизненный успех этого жалкого «копииста», ставшего знаменитым художником, этого нравственного урода и преступника, получившего общественное признание и — страшно подумать! — уважение ни о чем не подозревающих соотечественников. Пусть немногими, но точными и выразительными штрихами С. Есин изобразил и ту питательную среду, в которой возрос, «расширился», как он сам говорит, и стал неуязвимым «имитатор». «Искусство, знаете ли,— глумливо усмехается профессор Семираев,— принадлежит народу, а я его кровинушка, его плоть, его шустрый гений». Но успех любой спекуляции зависит не только от способностей, так сказать, субъекта, но и от того, насколько благоприятна сама объективная ситуация, в которой добивается успеха «шустрый гений», беззастенчиво спекулирующий даже на своем крестьянском происхождении. Обратите внимание, как последовательно показывает С. Есин истоки семираевской безнаказанности: в детстве предал отца___ тот его даже не выпорол, слова негодования даже не произнес; загубил жизнь матери — и здесь ни упрека, ни протеста; «заел» жизнь своей первой жены — она отравилась; беззастенчиво добился крупного международного заказа — родная Дочь Маша, талантливая художница, которая подозревает его в смерти матери, помогает ему этот заказ осуществить, более того, гордо отказывается от разоблачающего «мщения» (о чем с неподдельным ужасом думал Семираев). Так, может, причина (по крайней мере, в сфере семьи) безнаказанности «имитатора» в том, что он в своей жизни не встречал противодействия? Недаром ведь он ду-