Сибирские огни, 1986, № 7

недостижим, но идти к нему необходимо — другого пути у человечества нет, если оно не хочет истребить себя, а в наши дни и выбора иного не осталось. Прав Ю. Бондарев— сейчас нужен герой, который задавал бы людям вечные «вопросы по каждому поводу». Добавлю, что сейчас нужен герой, который бы поверял как чужие, так и свои поступки по высшим (а не среднеарифметическим) критериям морального кодекса, иначе мы заблудимся в пестроте окружающей жизни и не отличим правого от виноватого, честного от лжеца и негодяя, да еще и пожалеем какого-нибудь «гражданина убегающего» или «человека свиты», как это сделал В. Маканин в своих известных рассказах, да еще и взгрустнем вместе с одним его персонажем: «....Кто-то пьет портвейн, а кто-то плачется, а третьи молчат, велика ли, в сущности, разница?» В том-то и дело, что разница велика, и разобраться в ней непременно надо, чтобы не блуждать в потемках, а идти вперед к свету и правде. Ведь и сам В. Маканин, судя по его же повестям «Предтеча» и «Где сходилось небо с холмами», уже не желает оставаться в тисках так называемого «амбивалентного» мышления, а пытается выйти на дорогу ясных и точных обобщений, прямо связывая творческие и нравственные искания композитора Башилова, например, с духовным бытием народа, с перспективами его культурного развития. Т А К жили П О Э Т Ы ? Нельзя не разделить недовольство современной критики (особенно резко и последовательно отстаивает эту точку зрения И. Дедков) тем чуть ли не нарочитым смешением черного и белого, погружением в трясинную мелочность сегодняшнего быта, которым отличается проза так называемых «сорокалетних». Сакраментальное объяснение— «такова жизнь» — разве в сущности что-нибудь объясняет и кого-то оправдывает? Ну так и что, если такова жизнь? Роль писателя в том состоит, чтобы в ней разобраться, в этой жизни, определить, где черное, где белое, и в конце концов вынести ему свой нравственный «приговор». А зачем же переписывать жизнь, делать с нее кальку? Ну, во-первых, всю ее все равно не перепишешь, а, во-вторых, и смысла нет, так как непременно утонешь в подробностях и за деревьями не увидишь ни леса, ни неба. Конечно, я сейчас утрирую, у Р. Киреева, например, есть и отбор, и концепция, но — какой? какая? Кажется, чем человек зауряднее и просто неразборчивее в моральном плане, тем он этому писателю интересней. Ну, ладно, еще куда ни шло, когда речь идет об «энергичных», «деловых» людях (о докторе экономических наук Рябове или о «гениальном» администраторе Свечкине), но если дело касается творческих личностей, тут уж наша русская душа легкой иронии не примет, ей подавай непременно расплату за нравственное убожество, и по высшему счету. Или Р. Киреев хочет сказать, что перевелись в нашем отечестве подлинные художники, высокое искусство которых было бы отмечено печатью столь же высокой нравствен­ ности (не о дистиллированной нравственности, конечно, говорю, а о том святом недовольстве собой, которое и подвигает на стремление к идеалу)? Вот перед нами «блестящий» журналист и неудавшийся прозаик Виктор Карманов из «Подготовительной тетради». С. Чупри- нин в послесловии к отдельному изданию романа очень ловко, как опытный лоцман, провел читателя по лабиринтам «амбивалентного» произведения Р. Киреева, доказывая, что писатель отнюдь не благоволит (как это может показаться неискушенному в композиционных «интригах» читателю) своему герою, а, напротив, разоблачает его, показывает его нравственную несостоятельность. Пусть даже и так, хотя я думаю, чтО Р. Киреев гораздо терпимее относится к Карманову, чем это хотелось бы видеть С. Чупринину. Дело в другом. И даже не только в том, что сложную зависимость, существующую между нравственными муками писателя (тем страданием, о котором писал Ю. Трифонов в романе «Время и место») и его творчеством Р. Киреев подменил чисто «техническим» понятием отсутствия таланта. Как ни странно, но ни писатель, ни его интерпретатор даже не заметили, что интеллектуально - эмоциональный мир Карманова жалок и узок, что он безнадежно далек от тех глобальных вопросов, что сегодня волнует все человечество. Есть у Р. Киреева рассказ с многообещающим названием «Там жили поэты...», где действуют в основном художники; впрочем, там и известный нам Карманов появляется в качестве лица уже второстепенного. И здесь та же история, со своими нюансами, разумеется. Хотя вроде бы и размах есть, пусть и литературный: «гуляка праздный», безудержно тратящий свою жизнь, талантливый художник Рыбчук, этот микро-Моцарт, явно противопоставлен сухому, чопорному «траурному кардиналу», мало одаренному художнику Антонову, который исполняет роль микро-Сальери. Но противостояние это головное, выдуманное, ибо эстетически «не поддержано», «не обеспечено» личностью Рыбчука — где уж ему мечтать «о веке златом», как блоковские поэты, где уже ему думать о кардинальных вопросах бытия современного человечества,— дай бог успеть в своих любовных связях разобраться! Что он и делает, правда, без особого успеха. Не вызывает симпатии и смирение смертельно больного Рыбчука, его неразборчивая доброта, как и его женитьба на кандидате искусствоведения зрелых лет, которая дождалась-таки своей очереди. Так чем он лучше, нравственней «злодея» Антонова? А уж их общая любовница Зоя, которая гуляет из рук в руки (от Антонова к Рыбчуку, от Рыбчука к Антонову), и вовс? разрушает всякие представления о моральной популярности. Такова жизнь? Пусть такова. Но тогда не убеждайте меня, что Антонов хуже Рыбчука, на мой взгляд, они оба хуже. Вы скажете — один талантливее другого? Да мало ли мы знавали талантов, которые, не имея твер. дой нравственной опоры, не умея масштабно жить и мыслить, самоликвидировались, растратили себя на пустячное критиканство или на столь же пустячное парадное славословие и ушли в песок?! 163