Сибирские огни, 1986, № 7

Одним словом, в моем, например, восприятии личность Крымова в романе существует отдельно, а его «публицистика» отдельно. Да и не ему она принадлежит, а скорее самому писателю, ибо герою она явно не по росту. В то время, когда писалась эта статья, центральное телевидение показало передачу «Литературные диалоги», в которой приняли участие С. Залыгин и В. Распутин. Известные наши прозаики доказывали закономерность «ухода» писателей в публицистику. Например, В. Распутин справедливо заметил, что такой процесс полным ходом идет у «деревенщиков» (его «Пожар» тоже очевидная дань публицистике). Но если никто не станет возражать против естественного права писателя работать в любых жанрах, то все-таки вряд ли можно согласиться с мыслью С. Залыгина, что беллетристика должна быть сейчас публицистична, а публицистика «бел- летристична». Эдак мы все можем разрушить, смешать все жанры, а главное — пренебречь эстетической объемностью и полнокровием художественного образа, воздействие которого на умы и сердца современников (и потомков!) никогда не сможет заменить никакая, даже самая «беллетристичная» публицистика! Пример великого Льва Толстого — неоспоримое тому доказательство. Активная, бескомпромиссная мысль Крымова, не подтвержденная активностью его же поступков, — вот что в «Игре» вызывает ощущение эстетической дисгармонии. Но все-таки и эта, скажем, неудача — сама по себе ценное свидетельство. Да, слияния, совпадения «слова» и «дела» (не можем же мы считать «делом» фильмы Крымова, которых «не видели») не произошло, но сама по себе попытка создать д р а м а т и ч е с к и й характер положительного героя может встретить только горячую поддержку у всех современно мыслящих читателей. Что скрывать? Мы все еще нередко находимся в плену стереотипных представлений о положительном герре и пытаемся применить к нему критерий военного времени. Это не значит, что мы должны отказаться от требований нравственного максимализма, делать уступки релятивистскому мышлению, но все же не следует забывать и о том, что нынешний «супостат», современный обыватель, этот несомненный антипод и враг героя положительного, так тщательно за- камуфлировался, что порой трудно отличить друга от врага, единомышленника от скрытого и оттого еще более опасного противника. Вот, скажем, Крымов вопрошает сам себя о Молочкове: «Но почему трижды в своей жизни я так серьезно думаю об этом жалком человеке?.. Неужели в нем главная опасность всему? Смешно, конечно...» Но'когда тот же Молочков, не дрогнув, говорит Крымову: «Служу я ему (Балабанову. — Г . Е .) и вам. . И советской власти», — уже не смешно становится, а страшно. И действительно, . попробуй-ка отдели нынешнего изворотливого приспособленца (нет, не жалкого!) Молочкова от советской власти! Хлопот не оберешься, да еще, пожалуй, и в дураках останешься, ибо посредственность всегда действует и размышляет, как говорил леоновский Чикилев, «этот аккуратист об- ,162 шественной жизни», только «в установленных пределах». Сейчас ведь не военная; ситуация, которая даже хитроумного Рыбака в конце концов вывела на чистую воду. А когда «враг» (и это так, таково положение дел в реальной жизни) трудно* различим, то и конфликт героя с его антиподом изменяется, и линию поведения бескомпромиссного героя надо выстраивать как-то иначе, не так, как раньше. Как? Но ведь именно об этом и думает сейчас современная литература. Ах, если, бы мы для начала в нашей бытовой жизни научились отличать праведных от неправедных, порядочных и честных людей от демагогов и ханжей, которые гораздо лучше праведных и честных умеют прикрываться служением советской власти! Вот на какие невеселые размышления наводит бондаревский роман! И это хорошо, что наводит. Очевидно, что конкретность предмета изображения — люди искусства — отнюдь не уводит писателя в область каких-то элитарных соображений и размышлений, напротив, лишь обостряет и углубляет важность общей для современной литературы и жизни проблематики. Есть тут, наверное, и специфические особенности, которые между тем тоже имеют общее значение. Уж так мы воспитаны современными историками литературы и биографами наших великих писателей X IX века, которые посвятили читателя не только в художественную деятельность, но и в их частную жизнь (и делалось это во многих случаях — увы, не во всех! — тактично и в соответствии с правдой), что невольно равняем нынешних вымышленных героев — писателей, художников, музыкантов и т. д, — на нравственный мир национальных гениев. Думаю, только такая мера и нужна. Что с того, что «экзамен» этот, как правило, остается не сданным? Тут ведь в другом дело, в тенденции, в стремлении, в идеале. Не зря, видимо, в рассказе «Проза» («Знамя», 1985, № 7) С. Залыгин показал начинающего писателя, который мечтает о таком великом жизненном «крахе» (а может быть, подвиге?!), какой потерпели в финале своего творческого и житейского пути Л . Толстой и Н. Гоголь! Как-то польский писатель Ян Потоцкий сказал: «Расстояние от протоплазмы до человека гораздо короче, чем от человека до Гёте, Данте, Шекспира». Не секрет, что есть «человеки», которые безропотно и даже а превеликим удовольствием вступили на обратный путь эволюции — прямиком к «протоплазме», но нравственная мощь русской (и ее преемницы — советской) литературы в том и состоит, что она никогда не примирялась со столь печальными и порочащими род человеческий метаморфозами, а умела видеть в реальной действительности и другую, благотворную и генеральную тенденцию — стремление человека идти по трудному пути достижения духовных вершин. Как утверждающий, так и отрицающий пафос лучших произведений современной литературы вдохновлен стремлением не уйти от идеала, а, напротив, пробиться к нему, найти тот путь, который ведет к нравственной, высоте... Пусть этот идеал и