Сибирские огни, 1986, № 7

что объективно приводит к апологии зла. Взывающий к добру в человеке, Якушкин не может разобраться в живых людях (в своих ж.е «адептах» и «поклонниках») и тем самым способствует умножению той же бездуховности и корыстолюбия. Якушкин (даже в силу своего бескорыстия) — свидетельство той нравственной путаницы, что сегодня выгодна приобретателям и приспособленцам всех мастей и масок. Вот почему едкая, разящая ирония писателя не щадит и его, этого бессребреника и «борца» за добро, правду, совесть и любовь, который своими неумелыми, неразумными действиями компрометирует свою же борьбу, чем ловко пользуются прагматики типа Коляни. Мысль авторская прочитывается между тем ясно и четко: в борьбе против бездушного рационализма должен быть использован ясный разум, высокая культура и подлинная образованность, а не ее жалкие заменители в виде мистических, полу- бредовых откровений запутавшегося полуграмотного «пророка», который и воз- никнуть-то может только на почве полукультуры, полуобразованности, смешения морального и аморального... Не об этом ли мучительно размышляет и В. Распутин в «Пожаре» (по-своему, конечно, тем более что Ивана Петровича нельзя признать художественной удачей, скорее он — рупор авторских целей): «Ни в какие времена люди не приближались к подавляющей добросклонности и всегда на одного .склонного приходились двое-трое уклонных. Но добро и зло отличались, имели собственный четкий образ... Что затем произошло, понять нельзя. Кто напугал цх, уже переступивших черту и вкусивших добра, ' почему они повернули назад? Не сразу и не валом, но повернули. Движение через черту сделалось двусторонним, люди принялись прогуливаться туда и обратно, по-приятельски пристраиваясь то к одной компании, то к другой, и растерли, затоптали разделяющую границу. Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло в силу». Эта духовная перекличка столь разных писателей, думается, свидетельствует о единстве нравственных поисков современной литературы. И если бы мы научились не противопоставлять городских «сорокалетних» нашим прославленным (и по праву!) «деревенщикам», а находить и в тех и в других общие признаки тревоги за духовное состояние нашего общества, мы, видимо, поступили бы по-хозяйски рачительно и разумно. И если бы мы попробовали опять же не противопоставлять литературу о «народе» литературе об интеллигенции, и в первую очередь, о творческой интеллигенции, то сумели бы увидеть общность (и преемственность) духовных' целей Ф. Абрамова и В. Маканина, В. Распутина и С. Есина, В. Астафьева и А. Кима... Вот ведь и в адрес Ю. Бондарева прозвучали упреки в элитарности. Как будто изображение колхозника или рабочего — это уже признак народности, а изображение художника или кинорежиссера — априорно антинародно и недемократично. Но — упрекать Ю. Бондарева, 160 мне думается, надо в другом. Ьпрочем, тут нужны некоторые объяснения. «СЛОВО» И «ДЕЛО» Ю. Бондарев в трех последних своих романах («Берег», «Выбор», «Игра») явно претендует на литературное воплощение современного положительного героя, притом взор его обращен не на крестьянство, не на рабочий класс (и здесь в праве «выбора» самого художника зачем же сомневаться?), а на творческую интеллигенцию — так мы познакомились с писателем Никитиным, художником Васильевым, кинорежиссером Крымовым. В замысле Ю . Бондарева прочитывается цель создания образа «советского гражданина», «русского интеллигента в самом высоком значении этого понятия», как пишет А. Овчаренко в рецензии на роман «Игра». Добавлю, что образ положительного героя Ю. Бондарев пытается создать по традиционным (в известной и в значительной части как мировой, так и русской литературы) законам эстетики, т. е. по принципам адекватности внутреннего мира героя нравственно-духовным требованиям к жизни самого писателя. И тут его постоянная «оглядка» на Л . Н. Толстого (или Достоевского, Сервантеса) закономерна. Мне, например, импонирует то, что Ю. Бондарев берет жизнь крупно, масштабно, прописывает контрасты резко и непримиримо, что герой его мыслит «на главном направлении» (А. Овчаренко) нравственно-социальных исканий современного человечества. Строго говоря, особой новизной мысли Крымова не отличаются. В последние годы мы немало прочитали специальных трудов наших социологов, философов, естественников и о возможных последствиях ядерного апокалипсиса, и об издержках научно-технического прогресса, и об опасностях, таящихся в нарушении экологического равновесия, и об активизации потребительской психологии... Современная советская литература, как известно, тоже не прошла мимо этих проблем. Новизна бондаревской «Игры», думается, в другом — в том, что писатель своей этической (да, именно этической, не эстетической!) волей сосредоточил, сконцентрировал все эти проблемы поистине мирового значения в одном человеке, в одном герое — в кинорежиссере Вячеславе Крымове. Согласно известному закону диалектики, количество не может не перерастать в качество — собранные в одном человеке проблемы естественно обострились, получили эмоционально-интеллектуальный заряд удесятеренной силы, что, видимо, несколько ошеломило иных читателей и критиков, например, рецензентов «Комсомольской правды» (22 июня 1985), упрекнув-' ших Крымова, а заодно и Ю. Бондарева, во многих грехах: и в антиисторизме, и в скептицизме, и в несовременности даже... мавайте все-таки попробуем разобраться в романе трезво, не впадая в чрезмерный восторг, не закрывая глаза на его Действительные неудачи, но и не. пы