Сибирские огни, 1986, № 7

чем в гоголевские времена, когда Коробочка всегда оставалась самой собой, в любой статике или динамике. Недаром только в последние десятилетия появились, например, термины «экстремальная ситуация», «нравственный эксперимент», что обозначили выявление сущности современного человека лишь в крайних объективных условиях. Недаром, например, В. Маканин считает, что обнаружить индивидуальность нынешнего человека, выделить его из массы, казалось бы, точно таких же, как «он», можно только, заставив «его вольно или невольно, нарушить житейское равновесие», «стронуть этого человека с места», и тут уже «все равно где — в отношениях с женой, на службе...» Но значит ли это, что индивидуальность современного человека можно выявить, как полагает тот же В. Ма- каниц, не обобщая? Наверное, все-таки здесь обобщение рождается спонтанно, извлекается из природы самого «сдвига» житейского равновесия, под плотной и однообразной коркой которого (не случайно мы так много говорим сейчас о социальной мимикрии) обнаруживается вместе с индивидуальностью и принадлежность ее к какому-то общенаправленному (при всех психологических нюансах) ряду. Маканинскйй композитор Башилов (повесть «Где сходилось небо с холмами») тем и интересен нам, что несет в себе отпечаток не сугубо «музыкальных» проблем, а нравственного искуса любого современного человека, оторвавшегося от своих первоначальных корней (но, естественно, впитавшего их живительную силу) — от деревни ли, от рабочего поселка, или, скажем, от культурной почвы своего народа, — и в зрелые годы вдруг обнаруживающего, что его жизненный реванш, долгие годы питаемый все теми же народными истоками, не искупил утраты. , ^ Кстати, В. Маканину здесь и «житейское равновесие» героя нарушать не понадобилось (если не считать все-таки неубедительной в этом плане ресторанной встречи Башилова с дружком юности Геннадием Кошелевым) — осознание' неправильно прожитой жизни приходит к стареющему композитору скорее в свете цбщенравственного опыта, тех духовных метаморфоз, что до неузнаваемости изменили бытие его «малой родины», лишив ее неповторимого обличья, а его, Башилова, автора, как он полагал, серьезной музыки, заставили пережить ощущение постыдного родства с теми современными композиторами-песенниками, которые так же, как и он, разрушая самобытный народный мелос, создали некую унифицированную музыкальную модель. Мне кажется, что критики, выступившие как «за», так и «против» маканинской повести, загипнотизированные конкретномузыкальной фактурой, несколько увлеклись чисто искусствоведческими проблемами (как все равно если бы мы стали изучать в «производственной» повести функционирование, скажем, ( электростанции или доменной печи) и отчасти забыли о ее общем нравственно-духовном смысле. А между тем В. Маканин всерьез обеспокоен теми же социально-нравственными 158 проблемами, что сегодня волнуют всю нашу литературу. И суть вопроса тут, наверное, все-таки не в том, что народное искусство умирает, уходит в прошлое — процесс этот исторически необратим, — и уступает место искусству профессиональному, индивидуальному, а в том, что это профессиональное, серьезное искусство уже в свою очередь вытесняется суррогатами, дешевыми поделками, пресловутой «массовой культурой». Тут есть о чем беспокоиться и есть отчего страдать. Меня, например, немало удивил тот факт, что известный советский критик А . Бочаров в статье «По строгому счету» (!) («Новый мир», № 7, 1985) измеряет эстетическую значимость современной прозы количеством ее кино- и телеэкранизаций. Но в последнее десятилетие мы неоднократно были свидетелями неудачного тиражирования как раз не самых лучших сочинений нынешник авторов. А если бестрепетная рука телевидения касалась и лучших, то и они странным образом становились чаще всего похожими на массовый серый поток. Если посмотреть на повесть В. Маканина «Где сходилось небо с холмами» (обратим внимание и на символику названия) в этом контексте, то смысл ее значительно укрупняется. Вина Башилова перед родным поселком, осознание им, что «он взял — и, значит, надо 'вернуть», приобретает черты общей вины творческой интеллигенции перед народом. Как получйлось, что мы, все вместе, уйдя в свои профессиональные интересы, заботы и муки, где-то упустили момент, решительно и бескомпромиссно не помешали распространению духовной заразы, что всегда источают суррогаты искусства, легко доступные и ярко раскрашенные, и оттого еще более опасные? Когда я вижу, как на экране того же телевизора, кривляясь и жеманясь, подпрыгивая и чуть ли не кувыркаясь, популярный эстрадный певец Валерий Леонтьев исповедуется нам в «страданиях» неразделенной любви, мне становится страшно за нравственность наших детей, восторгающихся этим однодневным кумиром. Финал повести В. Маканина — ее смысловой итог и одновременно попытка обретения социально-культурной перспективы. Кажется, что композитор Башилов безнадежно опоздал с возвращением долга своей родине — нынешним жителям ее уже не нужно ни канувшее в прошлое народное хоровое пение, ни нынешняя камерная или классическая музыка. «А через полчаса по «Маяку» красивее будет: песни!» — с чувством собственного превосходства перед столичным композитором говорит тридцатилетний рабочий поселка, небрежно переключая транзистор с программы, по которой звучала прекрасная музыка Шуберта, на канал, по которому, как по заказу, передавали квартет Г. Башилова, «....у нас, мол, все здесь есть, все имеем», и «не лезь к нам, за ним айся сам своей музыкой» (курсив В. Маканина),— отвечает Башилову его собеседник на попытки композитора объяснить свою «вину отсут­ ствия, вину неучастия» в духовной жизни родного поселка в течение многих лет. Что же это «всё»? Да все тот же транзистор — достижение научно-технического про-