Сибирские огни, 1986, № 7

нами и говорит этак ласково, мол, стосковалась по тебе, отец, долго чтой-то не идешь ко мне с детками. — А ты молись боле. Молитвой бога не прогневишь. — Как знать, Игнаха. Не надоели бы мои молитвы господу. — Молись, Ваныпа. Сумленья-то и того... ехетство с мошенством... Необычная поговорка эта «ехетство с мошенством» — давно пристала к мужикам колокольцевского семейства. Первым в словесный обиход пустил ее дед Митроха, отец Игнатия. Что обозначало это законды- ристое словцо «ехетство» и почему оно соединилось с «мошенством», сам дед Митроха объяснить не смог бы. Да объяснений на этот счет и не требовалось: все в Завод-Сузуне давно уже пообвыклись с непонятными словесами и прозвали Колокольцевых Ехетами, ГЛАВА VI БОБЫЛЬЯ ЖИТУХА МОРГУНА Ждать Моргуна в нетопленой холодной избенке некому. Бобыль и есть бобыль. Вся живность, какая водится у него в хозяйстве,— кот да две курчонки с петухом. Но и эта божья тварь рада появлению хозяина. Едва переступил Моргун порог, под шестком куры затревожились — есть-пить просят. Кот с нетопленой печи спрыгнул, трется об ноги, по ласке стосковался. Курчонок-то, по-хорошему, давно бы зарубить надо да извести на похлебку: старые они, сколько уже лет не несутся. Но губить жалко. Петуха он держит заместо часов, чтобы кукареканьем о времени длинными зимними ночами извещал — все житье веселее. А без куриц как одному петуху жить? Чего доброго от одиночества петь перестанет. Вот и не решается пустить курей под топор. За день изба совсем выстыла. И хотя на улице тепло, крошечные одинарные оконца куржаком покрылись. Белесые, как мертвые бельма. Первым делом взялся Моргун растоплять печь. Раскопал клюкой загнетку, но ни одного горячего уголька не нашел — все в труху перегорели. Принялся добывать огонек кресалом. Брызнули искорки. Помахал он трутом в воздухе туда-сюда — и огонек расползся по вареной березовой губке, как по вате. Приставил Моргун тлеющий трут к угольку и стал помаленьку раздувать его. Огонек с трута перелез на уголь. Моргун подложил еще несколько угольков и стал дуть на них смелее. Потом к углям поднес лоскуток бересты. От бересты взялись лучины. Моргун опрокинул их вниз огнем и сунул в печь под поленья. Пока ходил по воду, у печи сделалось и светло и тепло. Скинул он драную шубейку, повернулся к печи спиной. Но под шестком, у самых его ног, тревожились куры, высовывали сквозь частокольную решетку головы — просили корму. Он нехотя сходил к двери: там на голой кровати стоял початый мешок с житом. Куры .набросились на зерно, но ночью они слепые, клюют наугад, долбят по корыту больше вхолостую. — А ты, Василь Котофеевич, уже обожди,— начал пустословить Моргун с котом, который сидел на лавке и жмурился от яркого огня.— Вот сварится кашка, тогда и мы с тобой вечерять станем. Добыл ухватом из печи щербатый чугунок с кипящей водой, сыпнул большую жменю пшена, бросил щепоть соли и сунул чугунок обратно в огненную печь — варись кашаѵ — А таперича, натца, мы с тобой и сальца в кашку покрошим. День-то, кажись,' сегодня мясоед? Что молчишь-то? Хочешь сала, а, Василь Котофеевич? Небось к постной курячьей еще не льнешь, варнак ты этакий... Недели три тому назад начал Моргун мастерить себе гроб. Долбленый, из лиственничного комля. Настоящая будет домовина: Уже полностью выдолбил внутреннюю полость, осталось только подчистить. Как ни занят был Моргун мыслями о потусторонней жизни, а не 14