Сибирские огни, 1986, № 7

\ лема нравственных исканий современной художественной интеллигенции) имеет способность синтезироваться, приближаясь к каким-то значительным обобщениям. Но в произведении, написанном в стиле резких колебаний от нивелирующей иронии к безудержному восторгу, характеры не приобрели ни нравственной, ни психологической объемности, а проблема оказалась если и не совсем выхолощенной, то уж наверняка изрядно скособоченной и измельчавшей. В одном из последних рассказов Г. Семенова «Торопит коня человек» («Новый мир», № 7, 1985) несостоявшаяся жизнь художника Ипполитова жестко (иногда кажется — слишком жестко) привязана писателем к социально-психологическим мотивам. Сам Ипполитов склонен объяснять свое жизненное и творческое фиаско несовпаданием личной биографии е исторической судьбой страны, то есть той причинностью, о которой современной поэтессой сказано: «Все было дано, да судьбы не хватило». Поступивший в художественное училище после войны шестнадцатилетним подростком, Ипполитов оказался там в окружении вчерашних фронтовиков, старше его всего на пять-шесть лет и— на целую войну. Спустя долгие годы, опустившийся, спившийся, бывший художник исповедуется: «У них судьба другая... Мне мать и тетка, помню: не трогай ножик, обрежешься... А им дали нож и сказали: наточи и зарежь врага. Ну не нож, конечно... Это я так... Слышал только: нельзя, нельзя! А им: наточи нож! Вот так. Это другие люди. Все равно что древние римляне. Я по сравнению с ними итальяшка, макаронник». Хотя в этом объяснении и есть своя притягательная логика, писателя, в отличие от персонажа, она удовлетворить не может. Да и как можно принять ее, если собственная судьба Г. Семенова (исторического сверстника Ипполитова) отвергает этот поверхностный социальный детерминизм. И писатель ищет причины не столько вне нравственнопсихологической индивидуальности Ипполитова, сколько внутри ее. Конечно, объективные «пороги» его жизни не обойдены вниманием — в частности, подробно рассказана история любви молодого художника к дочери высокопоставленного чиновника, которая закончилась тем, что ее родители безжалостно оклеветали влюбленного. И все-таки главный виновник несбывшейся судьбы Ипполитова — он сам, научившийся уже в ранней юности растрачивать свой дар по пустякам, вкусивший легкого заработка и беззаботного, житейски удобного отношения к женщине, пренебрегший тяжким, изнурительным трудом, на который пожизненно обречен всякий истинный творец. Но, может быть, причина причин в том, что Ипполитов, обладая природным дарованием — зорким глазом и твердой рукой, был начисто лишен того вечного духовного недовольства собой, без которого невозможно внутреннее созидание творческой личности? Вне этой способности художник непременно самор'азрушается, превращаясь в ремесленника, умеющего лишь копировать жизнь. А напряженная духовность — это не дар небес или природы, не генетический код, но . свидетельство нравственной и гражданской зрелости личности, живущей в определенном времени, в историческом пространстве и в культурной традиции народа. В принципе это дано всем, но далеко не все хотят возложить на себя тяжелое бремя каждодневного, чернорабочего духовного подвижничества. Как замечает Г. Семенов, «Сережа Ипполитов всего лишь тень этих дьяволов, спорящих с природой о совершенстве ми-. роздания...» Для русского писателя спор художника «с природой о совершенстве мироздания» никогда не замыкался лишь эстетическими границами, а всегда исходил из нравственных " вопросов. Именно здесь (а не в тематических направлениях) нужно искать начала исконного демократизма нашей литературы, ее общечеловеческой значимости. Что 'есть зло и добро? красота и безобразие? ложь и справедливость? Почему «униженные» унижаются власть имущими? — эти и многие другие вопросы навеки соединили в нашем этическом опыте как реальные, так и литературные фигуры нашей исторической жизни — Пушкина и декабристов, Льва Толстого и русского крестьянина, Ф. М. Достоевского и разночинную интеллигенцию X IX века... Если бы наша современная проза замкнулась в узкоцеховых рамках рассуждений о таланте и бездарности или о мере одаренности, мы прошли бы равнодушно мимо ее мира. Но что-то нас задевает за живое, и мы спорим об «Игре» Ю. Бондарева, об «Имитаторе» С. Есина, о повести В. Маканина «Где сходилось небо с холмами», о «Белке» А. Кима. Это «что-то» и есть наша общая духовная жизнь, в литературе о человеке искусства зафиксированная с максимальной обнаженностью. И здесь самокритика, как и повсюду, целительна, как плодотворен и здоров всякий трезвый самоанализ, всегда нравственно враждующий с бездумьем или с позицией стыдливого «закрывания глаз». Д О В О Л ЕН ЛИ ВЗЫСКАТЕЛЬНЫРІ ХУДОЖ НИК ? Довольна ли современная литература состоянием духовно-нравственной жизни нынешней творческой интеллигенции? Однозначного ответа не дает сама жизнь, не дает его и литература. И все-таки неудовлетворенности больше, чем самодовольства, тревога слышнее, чем воспевающая, парадная песнь. Бесспорно, нашему искусству есть чем гордиться; но бесспорно и то, что оно сегодня, на исходе XX века, переживает целый комплекс острых противоречий, присущих как общепланетарной, так и нашей внутригосударственной жизни. И в этом смысле наше бытие как бы странно упростилось, чуть ли не унифицировалось; и проблемы одни для всех и каждого, «медвежьи углы», до которых «три года скачи — не доскачешь», исчезли с лица земли, средства массовой информации отлажены до предельной четкости, и вряд ли сегодня можно обнаружить где-нибудь колоритную Коробочку или столь же уникального Ноздрева. Настаивая на эпитете «уникальный», я имею в виду резкую определенность социально-психологического типа, который в нашей современной действительности ' обнаружить значительно труднее, 157