Сибирские огни, 1986, № 7

раньше та же Даша изумлялась: «...куда Рыбкин-то подевался? Гений-то? Да и был лимон, имелся ли в природе?.. Нет, каким он был звонким! Такое ведь не придумаешь, не притворишься таким. Значит, было в нем что-то...» Так выстраиваются в повести как бы два параллельных и не желающих знать друг друга мира — мир преуспевающих ремесленников и мир талантливых, но непризнанных людей искусства, которое упорно трудятся вдали от реклам и эстрадных подмостков. Кажется, смахивает на схему, потому что в действительной жизни все сложнее и более взаимопроницаемо. Да ведь и был же талант у Рыб- кина-Барнаульского! Причина исчезновения его элементарна. Да и само это явление, к сржалению, не столь уж редкое, все же нуждается в психологических и социальных обоснованиях, которые Г. Гор- бовский предпочел подменить ироническими описаниями балыков, красной икры, марочных коньяков и загримированной под «вечную девушку» некоей Ирочкой, что обеспечила продукции Барнаульского бесперебойный сбыт на рынке шлягеров. Впрочем, вокруг Барнаульского нравственная атмосфера такова, что хотя бы не вызывает кривотолков. Гораздо т е м н е е , на мой взгляд, тот моральный климат, в котором живут непризнанные таланты повести Г. Горбовского, бессребреники и неудачники. Наша первая, кровная реакция, воспитанная русской культурной традицией, на таких героев, конечно, сочувствие, симпатия, повышенное внимание. Но не будем торопиться с выводами. Резко противопоставленный песенно-ресторанному миру Барнаульских, «мир непризнанных», наверное, должен отличаться какой-то особой духовной высотой. И это вовсе не означает ожидания моральной, если так можно сказать, дистиллировавности (еще А. П. Чехов говорил: «Талантливый человек в России не может быть чистеньким»), но уж какой-то четкий водораздел должен быть обозначен, А между тем та же романтическая, восторженная Даша не преминула заметить о художнике Потемкине: «Рисует Эдик совсем неплохо. Только чудит. А все почему? От непризнания. Признали бы, в Союз художников пригласили бы, дали бы выставиться как следует — он бы сразу остепенился». Не приближается ли в таком случае драма «непризнанного» к житейскому выбору преуспевающего? Кажется, достаточно одного колебания ситуации, и неудачник Потемкин окажется в стане Барнаульского? А бескорыстная Д аша выполняет не очень завидную роль — хочет, чтобы ее несчастный подопечный дожил до своего пирога? Впрочем, пророчество Даши не сбылось, Эдик Потемкин пирог все-таки отверг, отверг, правда, с некоторым скандалом, в свойственной ему эпатирующей манере, что и вызвало к нему снисходительное сочувствие преуспевающих: стали они «регулярно подкидывать Потемкину заказик — другой». Согласитесь, итог отнюдь не впечатляющий, и не только с точки зрения Барнаульского. Еще менее значителен он у поэта Геры Тминного, который наконец-то издал книжицу худосочных, серых стихов. Тогда в чем же смысл этого резкого про­ 156 тивопоставления — непризнайных талантов и преуспевающих бездарностей (которые, это явно, свой талант сознательно; принесли в жертву денежному идолу)? Да полно, о талантах ли речь идет? И, может быть, Г. Горбовский просто представил различные модификации все того же пресловутого ремесленничества? А если еще вспомнить, что Эдика Потемкина, Геру Тминного и Аполлона Барнаульского объединяет какой-то, чуть ли не гипертрофированный, эгоизм, если вспомнить, как все они с завидным единодушием эксплуатируют Дашину доброту и отзывчивость, то и вовсе усомнишься в их нравственной полярности. И вновь возникает ощущение'некоей социально-психологической недостаточности нарисованных персонажей — поведение их скорее констатируется, а не исследуется, живописуется, а не подвергается анализу. Естественное следствие опи- сательностй — вполне понятное недовольство: а почему я, читатель, должен верить на слово автору, если он не сумел или не захотел показать подноготную своих героев, ввести меня в их духовный и душевный мир? Предвижу возможные возражения надо, дескать, понимать стилевую манеру писателя, проникнуться его тонкой иронией... Но пусть с какой угодно тончайшей иронией мне называют, скажем, того же Геру Тминного «квартирным пилигримом» или Эдика Потемкина «мучеником кисти», а их обоих «эдиками» (не по аналогии ли с вампилов- скими «аликами»?), я все равно знаю, что писатель Г. Горбовский нравственно противопоставил их презираемому им Барнаульскому. Но выдерживают ли они такую конфронтацию? Не получили ли мы вместо живой, ясной оценки и тех и других — уклончивую двусмысленность иронии? Остается одна надежда — на Дашу, героиню, несомненно, любимую автором. Действительно, если в изображении всех других персонажей Г. Горбовский психологическому анализу предпочитает описательную иронию, то здесь все подчинено чувству безоглядного восхищения. Результат подобного авторского отношения печально известен; тут уже роли иначе распределяются: писателю — умиление, читателю — ирония. Любование героем, как правило, ненадежный помощник писателю. Тут недалеко и до сомнительных стилевых красот: «Их (речь идет ни много ни мало о Дашиных глазах,— Г . Е .) главный мотив — благодарный восторг — моментально располагал к себе...»Но, к сожалению, «главный мотив» (глаз ли, Дашиного ли поведения, авторского ли отношения к героине) — до добра не доводит. Не веришь ни в Дашин писательский дар, благодаря которому она где-то там, за пределами повести, создает талантливую ■ книгу о композиторе Вивальди, не веришь и в самую повесть, где ирония не разит цель,, а игриво посмеивается, где любовь не греет, а разглагольствует, не вызывая ответного чувства. ■ А если некого любить, и некого ненавидеть в художественном произведении, то эмоциональной задачи оно явно не выполнило. В свою очередь, лишь растворенная в характере, проблема (в данном случае проб