Сибирские огни, 1986, № 7

ского и нравственного развития человечества — становится вопросом вопросов поистине всепланетного масштаба. Естественно, что современного писателя болезненно волнует его собственное участие в решении проблем сегодняшнего бытия, а значит, и бытия грядущего. Как правило, большинство писателей, не имея реальной возможности что-либо практически изменить, скажем, в политической обстановке или в экологической (публицистические выступления писателей, я думаю, здесь можно приравнять к изъявлениям общественного мнения как всех людей планеты, так и наиболее видных деятелей науки, культуры и т. д.), обращается к нравственным проблемам, в том числе и к проблеме нравственного соответствия личности художника его гражданскому долгу. «Словом, я стою за искусство,— признается леоновский Фирсов,— которое делает человека лучшим в о о б щ е , а не по какой-либо отдельной, административно-хозяйственной или, скажем, санитарно-домо- строительной отрасли...» Спустя более полувека в романе «Время и место» Ю. Трифонов рассказал о личности писателя, о его жизни, страстях, моральных проблемах: «мук слова», как таковых, нет или почти нет, но есть муки жизни, сквозь горнило которых проходит его герой,— это и есть то страдание, о котором говорит студенту Литературного института Саше Антипову ртарый прозаик Киянов." «Вы помните стихи Тютчева: «Не то, что мните вы, природа не слепок, не бездушный лик...» Так вот, не то, что мните вы, литература не слепок, не фраза, не окаянный труд, как вас учат. Литература — это страдание. Вам не приходилось страдать, Антипов? Нет? И слава богу. Но значит, пока вам нечего сказать людям. А учить вас, как делать фразу, мне скучно...» Если бы современная проза, посвящая нас в жизнь художника, рассказывала о том, как создается живописное полотно или симфония, о том, как снимается кино или ставится спектакль, если бы она замкнулась в узкоцеховых и профессиональных проблемах, то, естественно, не могло бы и речи идти о ее общезначимости. К счастью, эти, чисто производственные издержки («как делать фразу») глубоко чужды литературе о людях искусства. Здесь тревожатся о другом, здесь задают вопросы, волнующие сегодня всех и вся: кто ты? что ты за человек? что у тебя за душой? как ты живешь и думаешь? А если уж говорить о какой-то специфике именно героя-художника, то вновь возникает вопрос о моральной полноценности личности. Ибо перед нами художник, а всякое творчество по русской традиции издавна соотносилось с духовным учи: тельством, что невозможно без личного нравственного примера. Думается, в наше время, когда мы столь отчетливо и даже жестко осознали, что без постоянного, буквально каждодневного самовоспитания личности, повы. шения именно своей, собственной ответственности перед обществом невозможно быть хорошим работником (в материальном ли, в духовном ли строительстве), литературный герой — человек искусства становится поистине незаменимым пред­ 154 метом психологических исследований современной прозы. И прежде всего по той причине, что, в силу особенностей его труда, постоянно бодрствует его рефлексия, самоанализ, постоянно трудится его душа. Вопрос морального соответствия личности художника его гражданской миссии учителя общества, как известно, волновал и русских писателей X IX века. Вне этого вопроса невозможно понять ни духовную драму Гоголя и Толстого, ни гибель Пушкина и Лермонтова, ни судьбу Достоевского и Чехова. В февральском номере «Дневника писателя» за 1877 год Ф. М. Достоевский писал: «Сделаться человеком нельзя разом, а надо выделать- ся в человека. Тут дисциплина... Мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные». Если в X IX веке процесс «выделки в человека» самого художника чаще всего был неизвестен читающему обществу, а в литературном варианте оставался достоянием дневников, записных книжек, писем, не предназначенных для публикации (по крайней мере, при жизни писателя), то в нашем веке, и особенно в последнее время, этот процесс стал непосредственным предметом художественной прозы. Я сейчас имею в виду не его, так сказать, боковую ветвь, когда писатель выходит на прямой контакт с читателем (например, «Камешки на ладони» В. Солоухина, «Раздумья на родине» В. Белова), речь идет о все-таки преобладающей тенденции в современной прозе, где произошло отслоение литературного героя-художника от личности творца. Впрочем, разве от этого изменилась сама проблема? Да нет, не изменилась, хотя, конечно, приобрела большую свободу решений, поисков, концепций: разумеется, значительно расширился как психологический, так и нравственный диапазон изображения. Вспомним: уже и X IX век дал ряд образцов такого рода. Не говоря о «Моцарте и Сальери» Пушкина, упомяну здесь новеллы В. Ф. Одоевского, включенные им в «Русские ночи»,— «Последний квартет Бетховена», «Импровизатор» и «Себастиан Бах», при этом герой второй новеллы — лицо не историческое, а вымышленное. Нельзя не вспомнить и некоторые произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина — «Современную идиллию», «За' рубежом», «Приключения с Крамольниковым». Искусство слова, как наиболее близкое из всех искусств к идеологической сфере, всегда чутко и тревожно реагировало на любые изменения общественного климата. В 1828 году, спустя два года после казни декабристов, Пушкин не случайно написал в стихотворении «К друзьям»: Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу. В годы, когда мир только начинал ликвидировать страшные последствия коричневой чумы фашизма, немецкий писатель