Сибирские огни, 1986, № 7

гочиваться на действительно сомнительном эпитете. Ну, а если все-таки вновь вернуться к проблеме устойчивого интереса современной литературы к людям искусства, то вряд ли следует повторять с легкой душой так прочно обосновавшийся в нашей критике тезис о вторичности и худосоч- ности подобного рода прозы. Да, прав И . Дедков, всегда тянуло русскую литературу в сторону безвестных «станционных смотрителей», Хорей и Ка- линычей, Поприщиных и Мармеладовых... Но ведь и «в сторону» Моцарта тянуло, да еще как тянуло! А если взглянуть на проблему шире: разве у Л . Толстого три его главных героя — Пьер Безухов, Константин Левин, Дмитрий Нехлюдов __ по- своему не отразили духовную эволюцию самого писателя, что и отмечено, и изучено исследователями его творчества! Еще И. Бунин в статье «Освобождение Толстого» говорил, что Дмитрий Оленин — не Брошка... И как бы ни стремился Л . Толстой приобщить духовно близких ему героев (а через них и— себя) к Брошке, к Каратаеву ли, к Фоканычу, это было все-таки приобщение, а не растворение... И когда мы думаем о Пушкине и его личности, то вспоминаем отнюдь не «станционного смотрителя», •но все-таки Моцарта, Онегина. Впрочем, не сам ли поэт разговаривает с нами и сегодня, сейчас, в бессмертном романе и в бессмертной поэме? Я уж не говорю о стихах, где все или почти все — о поэте, о той самой творческой личности, появление которой в современной литературе так страшит нашу критику. Разумеется, тут возникает вопрос о масштабах творческой личности, о ее моральном и гражданском праве на самовыражение. Впрочем, тут же и встречный вопрос рождается: а почему вымышленный Михаил Пряслин интереснее литературе, чем, предположим, вымышленный кинорежиссер Крымов? Мы скажем: Михаил Пряслин — это народ. А кто сказал, что кинорежиссер (или писатель, композитор) — не народ? И разве у художника (неважно, знаменитый он или безвестный) не общая с народом судьба, только, может быть, еще драматичней, еще определенней сбывшаяся, ибо он воспринимает жизнь острее, резче, если хотите, интимней и в то же время масштабней. Думаю, в этом аспекте личность художника не менее интересна для современной литературы, чем личность рабочего или хлебороба. Так не пора ли пересмотреть некий стереотип, сложившийся в нашей литературно-критической практике, и признать подлинное этическое равноправие всех героев, будь они из среды-рабочей, крестьянской или из среды интеллигенции, в том числе и творческой интеллигенции? Думаю, пора трезво и спокойно проанализировать реальное состояние (и развитие, тенденцию) литературы наших дней. Зачем же так негодовать и возмущаться, если в ней рядом со Степанидой Богатько, с Буранным Едигеем, Михаилом Пряслиным и старухой Дарьей объективно сосуществуют художник Васильев, кинорежиссер Крымов, композитор Башилов, писатель Антипов? А сам факт обострившегося внимания к человеку искусства в современной прозе, видимо, связан с одной из Вечных проблем— художник и общество. Разумеется, проблема эта в наши дни имеет свое конкретно-историческое наполнение. Почему так^ неравнодушен нынешний писатель к этой проблеме? Каково ее жизненное значение? Не отвергать эти вопросы с порога, а задуматься над ними и задуматься глубоко, серьезно,— наверное, одна из задач современного критика. Не случайно, видимо, тот же Ю. Трифонов, художник, которому никак не откажешь в чуткости к «текущей минуте нашей современной жизни» (Ф. М. Достоевский), закончил свое литературное поприще романом о малоизвестном писателе Антипове, который, в свою очередь, пишет роман о малоудачливом писателе Никифорове, который тоже пишет о полузабытом сочинителе, что-то пишущем о другом малоудачливом писателе, и так далее, вплоть до конца X V III века... «Тут он как бы оперировал на себе»,— это сказано об Антипове, о его творческих муках в период «каторжного сочинительства» романа «Синдром Никифорова». Потом он признается матери, что романа не получилось: «Не получилось, наверное, потому, что затеял непосильное. Не по моим силам, понимаешь? Я не могу Дочерпывать. А это необходимо. Нужно дочерпывать последнее, доходить до дна, я понял это к концу, когда было поздно*. В последующие годы мы встретимся со всем этим воочию — наши писатели-современники будут бесстрашно оперировать на себе, и ношу брать не по силам, и, возможно, не сумеют дойти до дна... Но ведь это, не правда ли?! — благородней и мужественней, чем нести посильное бремя или, того хуже, брать ношу ниже своих сил. Увы, встречается и последнее. Здесь уместно вспомнить, что литературный герой из среды людей искусства — явление не столь уж редкое в истории советской классики. Если брать ее вершинные создания, то никак нельзя не упомянуть композитора Никиту Карева из «Братьев» К- Федина, целый ряд героев из его же трилогии, писателя Фирсова из романа Л . Леонова «Вор» (где «двойники» Фирсова как бы предшествовали «системе зеркал» трифоновских литераторов, уходящих в вертикаль истории), наконец’ М. Булгакова с его драматургом Максудовым из «Театрального романа», Мольером и бессмертным Мастером... Проблема «художник и общество» (художник и народ, художник и история) имеет, как известно, самые различные ипостаси. Я позволю себе остановиться на тех, которые, на мой взгляд, выдвинулись в наши дни на первый план. Речь, думается, идет прежде всего о практическом воздействии искусства на духовную жизнь современного человека, а значит, потенциально, и на его (или его потомков) завтрашний день. То, что А. Блок называл «прошлое страстно глядится в грядущее», или то, что Б. Пастернак определял как «услышать будущего зов», сегодня, в наш век трех глобальных и пока неразрешенных проблем _ угрозы ядерной войны, опасности экологического коллапса и тревожного несоответствия научно-техниче­ 153