Сибирские огни, 1986, № 7

ний — отделенные караульщики ощупывают и оглядывают одежонку и обувку. И все. Второй обыск — этот уже обстоятельный, главный. Его чинят при выходе из крепости, в особой избе. Идут деньгоделатели на обыскание не скопом, а по строгому порядку, отделение за отделением. Последними подвергаются досмотру сами внутренние караульщики. Но Иван Моргун, хотя и караульщик, а проходить через обыскательную избу может первым: в кожухе у него мастеровых нету и обыскивать ему некого. Но он никогда не торопится с монетного двора, а всегда дожидается закадычного дружка Игнаху Ехета, чтобы вместе идти домой. Игнаха ро- бит за стеной кожуха, в плющильне. Он там за старшего и потому всегда замыкает в обыскательной избе свою сменную артель. Моргун, насидевшись за полсуток в одиночестве, радуется встрече с другом, выходит к нему из кожуха всегда с одним и тем же излюбленным приветом. — Христос те навстречу, ИгнахаІ — Здорово, Ваньша! От кожуха до обыскательной избы — десять шагов, много не наговоришь. Мужики на ходу расстегиваются, рассупонивают сыромятные ремни на портах, чтобы в обыскаловке терять меньше времени. Там их разоблачают донага, как в бане. Орудуют на обыске два обыскателя. Они на своем деле так ловко насобачились, что их бы только в главное чистилище, где делят усопших на грешников и праведных. Обувку и одежонку стягивают, будто шкуру с белки. Глазом моргнуть не поспеешь — уже голый. А в, другой раз, когда какое-нибудь подозрение со стороны обыскателей выходит, то и в рот заглядывают — не положил ли под язык либо за щеку деньгу. — Чо это у тебя, паря, щека вздулась?! — Стало-ть, болит... — А ну, открой хайло!., В обличии Игнатия Ехета и Ивана Моргуна весьма много схожего: оба роста небольшого, оба кряжистые и силой дюжие. Только Игнаха посильнее будет. Руки у него длинные, до самых ^оленей. Зато Моргун с молодости был много проворнее по верткости, побороть его редко кому удавалось. Бывало, как ни бросят, а он — вве на ногах, будто кошка, і Игнаха говорит басовито, не торопится, словно каменья ворочает и стену из них составляет. А Моргун — быстро, словно спешит собрать 'в кучу слова, чтобы не растерять. За многие годы все между Моргуном и Игнахой говорено и переговорено на сто рядов. И говорить, вроде, больше не о чем: один день похож на другой. Однако и при такой скудости жизни предметы для разговоров все равно находятся. — Слышь, Игнаха, пошто ноне погода несуразная? Заместо Никольских морозов, вишь, оттепель стоит. Бор-то эвон как шумит глухо. На оттепель и дале пойдет. Эта примета верная. — Не ко времени оттепель,— неспешно отзывается Игнатий. — Оттого, видно, в суставах ломота... — Баньку истопить надоть. Глядишь, полегчат. — Моим косточкам банька уже не пособит,— в голосе Моргуна послышалась тоскливая жалоба. — Чтой-то так? — удивился Игнатий. — Да помирать пора. Помирать... Игнатий посмотрел на Моргуна так пристально, будто не видел его многое время. — Хватит уж белый свет коптить,— неопределенно объяснил Моргун. — Человек-то в своей смерти не властен,— наставительно сказал Игнаха.— Помрем, когда на этом свете свой повыток отработаем. — Этим летом человек десять преставилось. Мужики все в самой поре, годков по тридцать да по сорок, не боле. Выходит, замешкался я на этом свете... Старуха мне во сне являлась моя. Тянется ко мне ру- 13