Сибирские огни, 1986, № 7

* * * Вовсе неплохо. Правда, еще одно досаждало ей, но это уж так, пустяки, потому что касалось ее одной, ни Наташеньки, ни Ельки, ни Леши не задевало. Еще когда Елька в девятом училась, положили Тоню на месяц в больницу и прооперировали по поводу все той же застарелой болезни. Выписалась она быстро, врачиха заверила, что теперь ей до конца дней женские хвори не грозят, и чувствовала себя Тоня прилично, чего уж не прилично, коли замуж на старости лет собралась. Все вроде бы шло благополучно... А оказалось — не^так уж и благополучно. Видно, из-за этой-то болезни, в ней затаившейся, и уставала Тоня, и бессонницей маялась, и состарилась раньше времени. Было е^ всего сорок четыре, а уж звали ее бабушкой, да она и сама чувствовала — старуха. И вот теперь опять, в самый неподходящий момент, в отпуск, которого ждешь одиннадцать длинных месяцев, к тому же Наташке обещанный для поездки в деревню, чтобы родители могли в кои-то веки вдвоем к теплому морю слетать,— занемогла Тоня и очутилась в больнице. Она не привыкла, не умела переживать за себя, да и прежде все болести легко переносила, считала — баба живуча, и только о доме переживала, о Наташеньке, как она там без нее, о пропавших путевках и о том, что, верно, обиделся Леша — из-за нее такие планы рухнулиі Но приходили Елька с Наташкой, приносили ей румяное яблоко, которым она тут же внученьку свою угощала, и сидела Тоня в скверике, тесном и пыльном, рядом с дочками своими, и радовалась, и наглядеться на них не могла, так бы, кажется, и впитала взглядом, чтобы уж вовек не разлучаться. И когда по утрам иные из мужчин на свой страх и риск выбирались купить газеты, непременно просила взять для нее «Мурзилку» или «Веселые картинки» — внученьке подарить, как придет. И мужчины, ровесники ее, а то и постарше, уважительно отвечали: — Не беспокойся, бабушка, будет сделаноі А женщины в палате в один голос восторгались Наташенькой: — Ой, какая у вас внучка славная, да бойкущая, да ласковая — ну вылитая бабушка! Тоню радовали эти слова, потому что Наташенька и Елька — все, что было у нее в жизни. И хоть льстили соседки, а ведь и верно, многое в Наташеньке от нее: и доброта, и характер вспыльчивый, но отходчивый, и заботливость, деликатность, и даже волосы пепельные, воздушные — тоже ее, Тонины. И она сидела в уголке и тайно улыбалась чему-то,— что странно и кощунственно выглядело в этой больнице, откуда мало кто возвращается, а если и возвращается, то ненадолго. А думала Тоня о том, что не такую уж плохую жизнь прожила, как следовало ожидать поначалу, честно говоря, хорошую жизнь, дай бог каждому, правда, прочила подлиннее, да ведь не в этом дело. Нет, нет, нечего грешить — славную жизнь прожила и долг свой женский, несмотря ни на что, исполнила. Так она и коротала дни в больнице, никого и ничего близко к сердцу не принимая, думая о своем, улыбаясь своему — и ни процедур, ни врачей, ни их убегающих глаз, ни болей, ни уколов не замечала. Ждала, когда появятся за решетчатым заборчиком Елька с Наташенькой, обе нарядные, летние, красивые, и была вполне счастлива. А ночами ей снились счастливые сны — как мама склонялась над нею, над ее кроваткой, а потом они уходили вместе из детдома, крепко держась за руки, и на Тоне было летнее платьице, белые носочки и бант в волосах, и люди были вокруг летние, добрые, веселые и все любовались ими — ею и мамой,— а они с мамой уходили, уходили, уходили... -----ф