Сибирские огни, 1986, № 7

Вот когда захотелось ей махнуть к Егору, приехать, поставить чемодан у порога, сказать: «Насовсем к тебе. Принимаешь?» Но и это чувство легким дымком развеялось. Назавтра после работы накрывала Елька на стол, и вместо трех выставила только две суповые миски и Наташкину тарелочку-крохотульку. — А Леша... где же? — ахнула Тоня. — К матери ушел. Шуранула я его. — Д а ты в уме, дочка? Разве с мужем так поступают? Поди сейчас же, повинись! И я, если надо, прощения попрошу, погорячилась, мол. ■— Никогда и никому, мамочка,— сказала на это Елька,— не позволю тебя оскорблять. И ни 'на кого тебя не променяю, будь хоть разлюби* мый. Ты у меня — самое дорогое на свете. Кажется, впервые повысила Тоня голос на дочь: — О муже ведь речь ведешь, не о чём-нибудь! И плохого не позволила бы бросить, а уж хорошего — никогда! Пддумай: из-за чего? — из- за слова, сгоряча брошенного! Иди, извиняйся! Елька улыбнулась, но улыбкой твердой и неумолимой. — Если любит, мамочка, все поймет и вернется. А не придет — значит, и не любит, значит, и не нужно нам такого. Точно, Натка? — Тоцьно,— подтвердила маленькая, не разумея, понятно, о чем речь. И Тоня умолкла. Четыре дня жили они втроем, вздрагивали при каждом шорохе, прислушивались к стукам, к звонкам. На пятый явился Леша. Похудевший, с запавшими щеками. Не глядя по сторонам, прямо направился к Тоне. — Простите, мама, виноват я перед вами. И склонившись, попытался поцеловать ей руку. „ — Что ты, что ты, Лешенька, бог с тобой,— засуетилась она, пряча руки за спину.— Ее целуй! — кивнула на Ельку и подтолкнула к нему Наташку.— И ее тоже. Бог с вами, живите только в мире, а у меня к тебе, Лешенька, претензий нету. Нет, не желала она для Наташки голубого да розового детства, желала — нормального, хорошего. А разве ж это нормально, если ребенок при виде родного отца в комочек сжимается? Вот и добилась для своей любимицы — стал папа больше дочкой заниматься, рисовать вместе, стишки учить да грибки-ягодки из пластилина лепить, и уж самым любимым стало играть с папой в «лошадку» — топотом, ржанием и криками в такие вечера полнилась комната. Тоня тихонько радовалась, глядя на них. Это ведь, если подумать, три поколения понадобилось, сорок лет кропотливой душевной работы, чтобы изжить в их семье несмертельную в общем-то рану той, теперь уже далекой войны. Лишь в третьем поколении затянулась рана, обычной пулей или осколком снаряда нанесенная. А ну как какой-нибудь ненавистник, какой-нибудь свихнувшийся злодей обрушит на тихую землю в этот предвечерний час адскую бомбу? Так и не одержавший ни единой победы чванливый генерал? И как бумага заполыхают леса, дома, люди? Даже если и не нарочно, если сорвется какая сдерживающая пружинка, какой крохотный шпингале- тик? Страх подумать: шпингалетик этот — единственная защита всех на свете детей, и ее Наташеньки тоже! А что же мы-то, взрослые, сильные, разумные люди? Но и сильные в этой безумной ситуации были бессильны, и у нее плетьми опускались руки. Одно только Тоня знала наверняка: если лопнет мир, если полыхнут белым пламенем небеса, успеет она схватить Наташку и собою заслонить от огня. Она знала — это бесполезно. Но еще тверже знала, что. непременно сделает это, не может не сделать. Если что... Только вот эта мысліц и отравляла ей жизнь, а так — неплохо они жили. 122