Сибирские огни, 1986, № 7

ны, то сибирские буйные жарки. Однажды коробку московских конфет обнаружила Тоня в ящике стола, потом роскошную книгу о вкусной и здоровой пище. И все не решалась поговорить с этим «Егором в кубе», потому как фамилия его тоже была Егоров, все трусила, боялась обидеть славного человека, и женщины над нею посмеивались: «Решайся, Тоня, чего ты, положительный же мужик!» — «Положительный-то положительный, да поздновато явился.» — «Кого там поздновато, в сорок бабе только подавай!», «Валяй, валяй, Антонина,— разве можно отказать хорошему человеку?!», «Гляди, за отказ бог накажет!» \ Как-то подкараулил он ее в коридоре и, смущаясь, пригласил в театр, для верности билетами помахал,— Тоня согласилась, надеясь поговорить серьезно и на будущее отвадить. Но опять не насмелилась, и он ничего такого не сказал, абсолютно ничего, лишь смотрел преданными глазами да, проводив, руку на прощанье сжал. Неведомо, то ли Егоров подстроил, то ли судьба ей выпала,— пришлось вскорости ехать в тот город в командировку, изучать заводик. Весь день водил ее Егор Егорыч по территории, вежливо, как начальству, давал пояснения, а вечером пригласил к себе, показать свое холостяцкое житье-бытье,— и Тоня, недотрога Тоня, сама себе дивясь, вдруг согласилась. Уезжая, прямо сказала Егору: «Это еще ничего не значит. Подумать надо, взвесить. Может, еще'приеду, поговорим». И на следующие субботу-воскресенье опять прикатила, но уж на этот раз и вовсе вышло безрадостно, ни единая жилка в ней не дрогнула от его поцелуев, и, прощаясь, сказала: «Извини, Егор, что вроде бы обнадежила тебя, но не могла ни тебе, ни себе отказать, не попытав счастья. А теперь испытали, что к чему, и прямо тебе скажу: нет. Ты хороший, добрый человек, но я-то уж опоздала сначала начинать. Ничего у нас не выйдет, прощай!» А дома всплакнула — от жалости и облегчения. И то, чего уж сердце разрывать, к Ельке, к Наташеньке прикипевшее, да и от дочек таиться! Надо какой-то одной стороны держаться, а свой выбор она когда еще сделала — когда впервые сунулась в детдом с просьбою взять дочку. Так и проплыл мимо Егор Егорыч Егоров, «Егор в кубе», ладный человек. Были потом горькие минуты — жалела, что не перебралась к Егору. Озоровала, непослушничала НаТашка, носилась по квартире, по вечерам спать не хотела, игрушки раскидывала и ломала, за столом привередничала — неслухом росла. И стал Леша, человек правильный и обязательный, руку на нее подымать. До того уж дошло, стала Наташка с приближением отца ручками заслоняться, и глаза как у волчонка. Должно быть, Елька с ним потолковала — начались у молодых на этой почве распри, больше того, он шлепнет — Елька жалеть. Не выдержала раз Тоня, вмешалась: — Что ты, Леша, все тычками да тычками с ней беседуешь, она и слова прекрасно понимает. Не дело это — на детей руку подымать. Детство беззащитно. Да и одно оно, на всю жизнь одно, ничего же не забудется... — Не ваше дело, Антонина Ивановна, — очень вежливо ответил Леша, по всему видно, взбешенный.— Вы тут вообще седьмая вода на киселе. Хлопнул дверью и вышел. Елька сидела на диване белая, и Наташка разом затихла. В самое больное место угодил зять, в самое уязвимое. Поняла Тоня: рассказала ему Елька, что приемная, детдомовская. Значит, помнила, не забыла, казалось только, что забыла, излечилась напрочь. Да и не говорят о родной бабушке — седьмая вода на киселе... Но как же так? оскорбленная в сокровеннейших чувствах, думала Тоня. Пусть Ельку я удочерила, пусть даже не родная она мне, а Наташенька-то как же? Наташенька — кровиночка моя. — И не замечала в праведной обиде некоторого в своих рассуждениях несоответствия. 121