Сибирские огни, 1986, № 7

Водиться и возиться с маленькой могла она сутки напролет, столько отрады доставляли ей эти пухлые ручки, словно невидимой ниточкой перетянутые в запястье, эти бойкие брыкучие ножонки, чуточку разбегающиеся шалые глазки и постоянно что-то пытающийся сказать ротик, из которого однако вылетало всегда одно и то же приветливое «гу». Наташка, разбойница, непременно хотела быть с людьми, к любому знакомому и незнакомому шла — теребила носы, уши, брови, усы-бороды. Зато уж когда хворала, ни к кому не желала идтй, только к бабе, и лишь у нее на руках переставала хныкать и затихала. К ней же обратила малышка первое свое слово, внятно и отчетливо позвав как-то «мама»— и протянув руки, чем вызвала в душе Тони смятение и восторг. Так у нее и'.дальше повелось: звала бабушку «мамой», а маму — «мамочкой». Наташка рано села, рано заговорила, рано пошла. Забавно переваливаясь в мохнатых пинетках, толстенькая, ручонки нарастопырку, топала по комнате: пять шажков — и приземление, пять шажков — и приземление. Но чтоб поддерживали ее, водили — не терпела, в рев ударялась. Раз вернулась Тоня с работы усталая, разбитая, да и нездоровилось что-то, сбросила туфли у порога и без тапочек прошла к себе в закуток. Едва прилегла — топает маленький слон, топает и приговаривает: «Мама, таки. Мама, таки». Вскочила Тоня — господи, малышка тапочек ей тащит, обхватила ручонками, к пузени прижала, ты, дескать, мама, устала, на тебе тапки! И что тут с нею случилось? — разревелась Тоня, нервишки не выдержали. Леша прибежал: — «Что с вами, Антонина Ивановна?» — валерьянки принес. Да разве поможет валерьянка от счастливых слез? И разве когда-нибудь потом, когда станет Наташка взрослой,— забудется этот детский поступок, первый в жизни самостоятельный поступок, показывающий, какими дети приходят к нам «от бога»,— а уж остальное от людей приобретают. И все это время часто, едва ли не каждую ночь, снились Тоне счастливые сны. Будто она опять девочка, кроха, и опять в детдоме, и опять ей пусто и одиноко. Она залезала в свою кровать и зверенышем затаивалась под одеялом, заклиная мир вернуть ей маму. А просыпалась — над нею стояла мама, родная, улыбчивая, светловолосая. Потом они долго собирали цветы на лугу, много цветов, целые ворохи... и тут все обрывалось, Тоня снова оказывалась в детдоме, снова ждала маму, и мама приходила... Не часто, но раза три — что за диво? — просыпалась Тоня в слезах, видно, не изжились в ней те детские обиды, остались в крови. А тут еще новости — ждал ее нечаянный интерес в казенном доме. Было уж в это время Тоне солидно за сорок, она и думать забыла про всякое такое, рукой на себя махнула — куда там, старуха! Коли уж в молодые годы не нашла нового мужа, чего ж теперь об этом думать! А он тут как тут объявился, претендент, и, как назло, мужик заманчивый, серьезный. Все складывалось к тому, что самое время Тоне о себе подумать: и собою он ей нравился, и Елька жила своей семьей, и Наташенька росла вроде здоровенькая. Ездил к ним в трест из соседнего городка директор небольшого заводика, недавно им приданного,— и вдруг зачастил в плановый отдел. Однажды за чаем разговорился: вдовец, мол, двое детей взрослых, оба в Москве, квартира три комнаты и «Москвич», сам вполне обеспеченный, пьющий исключительно по большим праздникам, а здесь, мол, подругу ищет, добрую и хозяйственную женщину около сорока,— и все планович- ки, смеясь, пустились наперебой нахваливать и сватать ему Тоню, и он, Егор Егорыч, тут же, дурачась, конечно, пал перед нею на колени и сделал предложение, и она, тоже шутя, попросила год на раздумье, дескать спешить нам некуда. На том и расстались. Она думала, хохма, оказалось же, вполне всерьез. Ни с того ни с сего стали по утрам появляться цветы в плановом отделе, и не где-нибудь, у нее на столе — то гвоздики, то розы, то тюльпа- 120