Сибирские огни, 1986, № 7

кала его теплым лучам и протягивала ручки. Это она точно помнила. Дальше в памяти следовал провал. Что уж там произошло, судить трудно. Может, маму ранило, может, фашисты отрезали тот бук на пригорке, а может, еще что-нибудь, только мама не вернулась, и Тоньку забрал кто-то чужой и при первой же оказии переправил в детдом. Но маленькая Тонька знала твердо: мама все равно вернется и найдет ее, потому что обещала. Мама любила ее и никогда не бросила бы, ни за что на свете, а убить такую молодую не могло, молодые не умирают, даже если пуля попадет Следующее, что помнила Тоня,— детдом в холодной Сибири далеко от буковых пригорков, заросшее куржаком окно да усталую, сивую, ко^всему равнодушную Пожарную Команду в сивой же, совсем не. женской хламиде. Так прозвали ее, наверное, потому, что при всяком мелком нарушении кидалась она наводить порядок с энергией и молниеносностью, пугающе ненужной. Она швыряла себя в гущу безобразия и неповиновения, едва загоралась искра драки, едва наплывала волна лени или сонливости, едва падала на пол бумажка или пряталась под подушку конфетка. Она бросалась искоренять зло, как орлица на цыплят, и сивые ее патлы вдохновенно метались вокруг серого изможденного лица. Позднее, с горки времени, уже четко различила Тоня, что вовсе не плохая была она женщина, Пожарная Команда, добросовестная и старательная, только бесконечно усталая. Раз бросилась она восстанавливать справедливость, когда сильный мальчишка отобрал у девочки кубик масла. Боже, что тут было! Она вообще ревностно следила за едой, Пожарная, требовала все подчищать до донышка, а худеньких едва ли Ае насильно заставляла брать добавку. И умельство почитала за высшее благо, уже к школе все ее дети научены были и постирать, и пуговицу пришить, и ботинки почиститъ, и игрушку починить, и зубы содержали в чистоте, и прическу в аккурате. Да и вообще, издали глянуть, неплохо им жилось в детдоме, игрушки у них были, и книжки, и санки, и лыжи, правда, только общие, ничего своего, а уж каши-то и картохи всегда они ели досыта, не то что иные по соседству, дети одиноких матерей. Нет, у. нее не осталось худой памяти о детдоме. И не били их, и почти не наказывали, и в чистоте содержали, мыли, одевали, ногти и волосы стригли, следили, чтоб, упаси бог, не .заболели, а коли случалось,— старательно градусники и горчичники ставили. Единственно, чего им не хватало,— теплоты. Ну, например, эта усталая женщина вроде бы вовсе их не замечала. То есть не замечала, что они не единое целое вроде муравейника, а двадцать восемь живых человечков. Дел их не замечала, забот, горестей, крошечных радостей, душ их маленьких, растущих, требующих участия и ласки. Что там масло! Вовсе не маслом они жили! Лучше бы уж совсем не видать того масла, а положила бы ей хоть раз Пожарная Команда ладонь на стриженую головку, погладила бы, приласкала, улыбнулась, слезу уронила! Ничего! — только обязанности выполняла, и на том спасибо. Но нет, нет, Тоня и в воспоминаниях своих хотела быть справедливой. А разве не Пожарной Команде обязана она счастьем высокой привязанности к Катьке? Раз на прогулке по вытоптанной и загаженной рощице рядом с детдомом нашла она голую безрукую куклу, грязную и промерзшую,— такую симпатичную замарашку, что сердечко ее зашлось от нежности и жалости. Она тут же, оглянувшись, сунула ее под пальтецо, тайно пронесла в комнату, отмыла, приодела, собой отогрела,— и стали они неразлучными подругами и сестренками, Тонька и Катька, старшая и младшая. Появилась теперь у Тони заботушка, а вместе с нею и отрада. Сколько нежных слов, сколько ласковых упреков довелось выслушать этой с облупленным носом Катьке — на сотню кукол благополучной судьбы не выпадет. И вот однажды утром суровая, карающая Пожарная Команда обнаружила под одеялом у пятилетней Антоні