Сибирские огни, 1986, № 6

здесь не противоречит: ведь и сейчас еще, несмотря на те существенные перемены во взаимоотношениях полов, о которых гово­ рилось выше, встречаются и холодные, бесчестные совратители, ; будто сошед­ шие со страниц классических книг, и довер­ чивые простушки, непременно становящиеся жертвами этих хищников от любви. Встре- чаться-то встречаются, но, право, это уже нечто стародавнее, настолько стародавнее, что с трудом веришь в реальность их существования и бытования в нашей тепе­ решней жизни. Именно такой не от мира сего, а точнее не от нынешнего времени, и выглядит Любка е ее собачьей предан­ ностью своему Володе, с ее всепоглощающей к нему страстью, доводящей ее порой до безрассудства. Чего стоит одна только дикая Любкина выходка, когда, спустя всего неделю после операции на сердце, она убегает из больницы, чтобы только взглянуть на своего возлюбленного! В этот поступок,' едва не стоивший Любке жизни, не то чтобы не веришь (чего только не случается «на почве любви»?) — просто воспринимаешь его как нечто сумасбродное, на грани шизофрении. Не в моде, прямо скажем, «такая любовь» — вот почему Люб­ ка с ее патологической привязанностью к своему предмету любви вызывает не сочувствие и участие, но искреннее сожале­ ние и соболезнование —как всякий тяжело больной человек... И уж совершенно про- нафталиненным выглядит сам «предмет» Любкиной страсти. Впрочем, тут, мне ка­ жется, вина полностью ложится на автора. Куранцев оттого получился таким ходуль­ но-пародийным, что 3. Богуславская на пол­ ном серьезе попыталась в лице этого «коро­ ля джаза» показать человека, одержимого искусством, жертвующего всем ради свято­ го служения ему. Но, право, не симпатию, но антипатию, если не сказать больше — омерзение вызывает этот самовлюбленный «гений эстрады», в каждом жест^, в каждой фразе которого — поза, самолюбование, граничащее с манией величия, да еще вдобавок разбавленное самым махровым хамством. Именно в главах, где появляется этот «великий музыкант», и звучит в ро­ мане самая, пожалуй, фальшивая нота. Я вполне допускаю, что в жизни можно встретить таких «кумиров», как Владимир Куранцев. Однако при художественном их воспроизводстве, как нигде, требуется не­ однозначная, четкая авторская позиция, которая и помогла бы нам дать им истин­ ную оценку, понять, чего они на самом деле стоят. Лично я не верю, чтобы гением, да что там гением — просто талантом, мог быть человек, который тяжелобольную девушку бросает в самый трудный для нее момент, бросает, точно выкуренную сигарету, заявляя при этом «скучным голосом, пере­ минаясь с ноги на ногу»: «Знаешь что, ма­ лютка... Давай разбежимся? Не получится у нас... Я тебе не подхожу, тебе замуж надо, а я этого не могу.„ Я одинокий волк, со мной очень трудно. Никто мне не нужен, только музыка и публика». Куранцева вообще-то понять здесь можно: любому шелудивому кобелю хочется казаться вол­ ком. Куда труднее понять автора, который после этой сценки, обнажившей всю мерзо- пакостность Куранцева, устами «Великой Старухи» продолжает убеждать нас, что ВОЛРДЯі .«чудо», «художник», «тонкий ли­ рик», «истинный друг» и проч. и проч. Что- то здесь 3. Богуславская явно упустила, не додумала, не осмыслила, не увидела даже, что сам «ствол» растет криво и кособоко, не в ту сторону. Но главное упущение, мне думается, в том, что она попыталась — воп­ реки очевидному, ею же самой изображен­ ному — убедить нас, как все же прекрасна, возвышенна такая вот безответная, беско­ рыстная любовь. Увы, эффект получился обратный. Впрочем, «от обратного» 3. Богу­ славская кое-что все-таки доказала, а имен­ но: даже «вечные проблемы» требуют при их осмыслении и художественном исследо­ вании соответствия духу времени, всем тем переменам и брожениям, которые наб­ людаются в жизни, в особенности в самых тонких, интимных ее сферах. «...Закон-то наш о браке и семье— ро­ мантический, женолюбивый, для мужчин весьма одиозный. Но нельзя же сейчас, когда до светлого будущего еще ох как далеко, руководствоваться мечтою зав­ трашнего дня и под одну гребенку причесы­ вать всех мужчин и всех женщин! Нет, не любовь защищает ныне наш, идеализирую­ щий всех женщин кодекс, коль представля­ ет полные права и тем из них, кто испове­ дует зло, кто оброс, как коростами, мелко­ буржуазными пережитками и супермодны­ ми рационалистическими нажитками, кто топчет любовь и долг, отцовство, да и ма­ теринство». Этот страстный монолог произносит герой повести Петра Муравьева «Сладкие ябло­ ки» — еще один «жених поневоле». Соб­ ственно, это лишь малая толика тех откро­ вений, раздумий, криков души, которые вложены в уста Юрия Ковина. Собственно даже, «Сладкие яблоки» можно с полным правом, без всякой ехидцы и иронии, назвать исповедью алиментщика. Ведь что тут скрывать: мы как-то привыкли, не без влияния, разумеется, многочисленных статей и очерков «на темы морали», смотреть на многоженцев и алиментщиков как на зло­ стных нарушителей нашего . морального кодекса, которые, подобно колобку из из­ вестной народной сказки, катятся от одного семейного очажка к другому, покуда не докатываются до скамьи подсудимых либо до полного нравственного разложения. Однако сама статистика разводов, неумо­ лимо ползущая вверх, точно температура у тяжелобольного, заставляет нас в послед­ нее время несколько по-иному подойти к данному вопросу. Право, неужели в этой бракоразводной лихорадке повинны только представители сильного пола, неужели только они способны на моральную не­ чистоплотность, подлость, предательство. И неужели «вторая сторона» состоит иск­ лючительно из любящих, чадолюбивых, вер­ ных подруг и спутниц, которых сплошь и рядом жестоко обманывают и бросают? А если наоборот? Любящий, верный, чадо­ любивый он, муж-. А она— Впрочем, что тут гадать? П. Муравьев именно такую вариацию бракоразводной драмы и предлагает нам. А сама драма состоит из двух актов — как раз по числу жен, с которыми герою крепко не повезло, и он вынужден с ними порвать, потому как 153