Сибирские огни, 1986, № 5

Колька и Колька, а как там дальше — милиция разберется. Сапож­ ник жил неприметно, один, то ли растеряв давно семью, то ли по инвалидности своей так и не создав ее. Колька давно мог бы сидеть на пенсии, но из-за нехватки кадров его еще держали в ателье «Каблук». Работал он честно, но с большими перерывами на болезни. На дому Колька заказов не принимал, и улица постепенно привыкла не за­ мечать его, не считаться с ним. Иван Гаврилович обошел дом, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Ему не открывали. Он еще раз постучал, скорее, поколотил. Музыка смолкла, но не открывали по-прежнему. Быков постучал в третий раз и громко объявил: — Николай! Это я, сосед. Быков Иван Гаврилович. Открой. — У меня открыто,—услышал Иван Гаврилович. Быков толкнул дверь. Она подалась. «Тьфу ты! —обругал он себя.—Отвык, что дверь могут и не запирать». В комнате Кольки-сапожника было накурено, неприбрано и уныло. Пахло клеем, кислой капустой и лаком. Кроме кровати и стола, в комнате стоял шкаф с разбитым зеркалом и старая швейная машинка с ножным приводом. И еще новенькие, но не модные сейчас сапожки. Стены —на них висели большие портреты Сталина и Буденного — были давно не белены, и это легко замечалось даже при тусклом оранжевом свете. — Не густо живешь,—заметил Быков. — Л а уж,— согласился Колька-сапожник, ничуть не удивленный появлением Быкова ночью. — Переночевать хочу у тебя,—сказал Иван. — А что?! — сказал Колька-сапожник.—Можно. Мне —кровать, тебе раскладушку найду. У тебя небось в доме тесновато. Быков рассмеялся: — Нет, просторно, но уюта нет. Не то что у тебя. Иван Гаврилович растянулся на раскладушке, немного опасаясь, что парусина не выдержит его веса. Но обошлось. Быков расслабился. Ему стало хорошо, покойно. Колька-сапожник ударил по струнам балалайки, и щемяще-лихой «Светит месяц» загулял по комнате. Дальше Быков узнал только «Коробейников», но тем не менее все остальные мелодии, казалось ему, давно были слышаны, знакомы. Сапожник, когда бил по струнам, по-козлиному мотал головой, как бодался, и тень от чуба его прыгала по стене, прямо по усам Буденного. Мало-помалу Быков сосредото­ чился на музыке и перестал что-либо замечать. Сапожник был неис­ тощим. Его балалайка извлекала столько звуков, что их хватило бы на целый оркестр. Музыка плакала и смеялась, насмешничала и размышляла. Для Быкова Колька-сапожник играл как настоящий музыкант. — Слушай,— сказал он с воодушевлением, когда сапожник бе­ режно положил балалайку на стол.—Тебе по телевизору выступать не стыдно. Ты же артист... Деньги загребал бы. — Зачем? — спросил Колька-сапожник. Быков хмыкнул. — В этой комнате,— обвел он рукой,— можно и не спрашивать: зачем? У тебя, вроде, Николай, не все есть... — Не все. Зачем мне все? Если мне все, то другим ничего не останется. У тебя дом не такой, небось нахватал того-сего, а не живет­ ся, у меня угол мыкаешь... Что так? В мозгу возьми... что перво-напер­ во, а что стерво-матерно. Колька-сапожник потушил свет, доскрипел до кровати, а лег будто бестелесный — без скрипа. Он долго молчал, и Быков — сон никак не мог сморить его —решил, что сапожник заснул. От луны в окно проби­ вался слегка подсиненный свет, В городской тишине всегда слышен