Сибирские огни, 1986, № 4

словечко. С керосином тогда туго было, так .он жировушку смастерит из сырой карто­ фелины, спрячется под одеяло и читает ночь напролет. Однажды уснул, одеяло прожег. Мог хату спалить, если б не мама. Приспособился при луне читать. Заберет­ ся на баню (у нас там сеновал был), каст­ рюлей себе подсвечивает и читает. У нас одно время квартировал секретарь райкома партии Володин Георгий Михайлович, доб­ рый такой дядечка. Видит, у мальчишки книжный запой, достал ему банку карби­ д а — для подсветки. Вот Вася радовалсяі.. Читал он все, что под руки попадется. Тол­ ку от такого чтения, понятно, было мало. Спасибо ленинградской учительнице Анне Павловне, растолковала она ему это, даже список составила. Мама сначала была против чтения: за здоровье его боялась и за учебу. Но потом (может, под влиянием Анны Павловны) сама начала ему книжки покупать. Помню, как-то после войны принесла Достоевского, Гоголя, большущие по размерам, сейчас так не издают. А писать он начал лет с шестнадцати­ семнадцати, в техникуме. Посылал свои рассказики (или что еще) в Москву, в жур­ нал «Затейник», а может, и не только туда. Ответы приходили по адресу: «Село Срост­ ки, Шукшину Вас. Мак.». А у нас в селе был водовоз Шукшин Василий Максимович. Письма отдавали ему, тем более, что Василий в это время в техникуме учился, в Бийске. Тот преспокойно использовал их на курево: с бумагой тогда мужики бедствовали. Мама случайно об этом узнала. Она тогда парикмахершей работала. И так об этой истории рассказывала: «Стригу,— говорит,— как-то одного гражданина, вижу в зеркало: заходит Василий Максимович. Поздоровался честь по чести, садится на стул, вынимает кнсет, из кисета — большой такой, сложенный гармошкой лист, похожий на казенную бумагу; отрывает от него лоскуток, свертывает цигарку. Пока я пер­ вого клиента обслужила, он покурил, садится в кресло. «Что это,— спрашиваю,— ты за бумагу такую куришь, Василий Максимыч? Вроде на документ похожа?» — «Да вот, Сергеевна, приходют мне какие-то письма, а я туда сроду не писал. Ну и курю. Куда их девать-то?» — «А ну, покажиі» Как глянула в бумагу-то — аж сердце зашлось. Родима мамынька, это ж Васе писано! Он в техникуме учился, но обратный адрес указывал домашний, сростинский, видно, не хотел, чтобы в техникуме знали. И вот, бывало, только порог переступит — сразу: ' «Мам, писем нету?» — «Нету, сынок». Сразу аж с лица изменится: «Ну, что такое!.,» Иной раз явится, когда и не должен приезжать, и опять первым делом про письма. Уж так он их ждал, так ждал. А они, оказывается, на курево шли. «Пойдем,— говорю,— в райком, Василь Максимыч»,— «Что ты, Марья, зачем я в райком пойду?» — «Пойдем. Там все объяснишь». Кассирша нас поддержала. Пришли к третьему секретарю. Ну, Василий Максимыч объяснил ему, как было дело. Приходят, мол, откуда-то письма в боль­ ших конвертах, некоторые просто в тру­ бочку свернуты, .подписаны: «Шукшину Вас. Мак.» Письма не ему, а откуда путаница идет, он особо разбираться не 172 старался. Складывал их на божницу да курил помаленьку. Бумаги-то нет. «Оста­ лось у вас что-нибудь?» — спрашивает сек­ ретарь.— «Да есть еще одно или два». Пошла я, забрала...». — Наталья Макаровна, а не сохранились они? — Что вы... — А Василий в это время где был? — Он уже бросил техникум и уехал... Уехал — и как в воду канул. За полгода — ни строчки. Мама извелась совсем. И я то­ же. Это уж потом .мы узнали, что работал он во Владимире, Калуге, других местах... Голодал, бездомничал... Однажды ехала я с ним из Судака в Москву. На одной из подмосковных станций (название не помню) показывает он в окно и говорит: «Видишь, Таля, скамейку? Я на ней спал когда-то». Во время этих скитаний и произошла у него встреча с известным кинорежиссером Иваном Пырьевым. Василий об этом писал, вы, наверное, читали? Возможно, после той беседы и зародилась у него мечта о кино... Как он стал кинорежиссером и актером, вы, конечно, знаете. Я вам лучше расскажу о другом. Иногда говорят, что он нелегким был в жизни. Может, и так. Но знали бы вы, каким он был добрым, особенно с нами! Доброта его была необыкновенная. Всю жизнь я, например, знать не знала, во что мне одевать своих детей: все он покупал. Были маленькие — с рук у него не слазили, и он радовался и резвился не меньше их. Кем только ни выступал перед ними: и зайцем, и совой, и белкой... Однажды приехал в Мошково — я тогда там жила — и говорит мне: «Пойдем в детсад. Хочу на них издали посмотреть, чтобы меня не видели». Пришли в садик. Смотрим, они в песочке играют, щебечут меж собой, увлеклись, нас не замечают. Но вот Сережа оглянулся, и глазенки аж засветились. «Леля Вася...». Он у обоих крестным отцом был (они ж у меня двойняшки). А от родного отца они пяти лет остались. А как своих дочек любил, Машу и Олю, это рассказать невозможно! Чуть у какой температурка поднимется — он сам не свой. Ну, мало ли отчего у детей температура бывает? Зубки прорезаются — вот вам и температура. А если, не дай бог, приедут какой девочке' укол ставить — вообще на лестницу убегал. Да еще вниз этажа на два. Видеть не мог, как колют ребенка. Лида не раз говорила, что лучше б ей самой за/ детей все уколы принимать, чем смо­ треть на его переживания. .Читали его рас­ сказ «Как зайка летал на воздушных шари­ ках»? Это он из своей жизни случай описал. Маша как-то раз заболела, попросила его рассказать сказку про зайчика, а он ее забыл. И побежал звонить в другой город другу (в рассказе — брату), чтобы тот не­ медленно садился в самолет и прилетел сказку Маше рассказать... Очень сильно смерть моего мужа пере-, жил. Сам признавался: «Натаха, подорвал мне твой Сашка здоровье». Оно у него' и так слабенькое было. А о матери так говорил: «Пусть лучше я раньше умру, чем она. Я не перенесу ее кончины». По его и вышло.