Сибирские огни, 1985, № 12

нулась... в нем и назвалась... Обидно, да что там... до жути страшно, что и я совсем недавно был таким же чистым и безгрешным, и на тебе — не муж, не холостяк... Неужто же действительно надо поставить на себе крест, как беззастенчиво, считает преуспеваюший коллега Окунев, лю­ бимец заведующего кафедрой, мальчик из тех, нелепо чопорных, чис­ теньких, черно-бело мудрствующих, которые все знают; кому, что и как делать; кому, кого и за что любить; кому, с кем и как жить; на что в жизни, работе и любви рассчитывать; на что надеяться и не надеяться. Но почему же, зачем тогда во мне ревность, зависть и тоска по не- замутненности и чистоте осталась? И вечная смута в душе? И распина­ ющее, обезволивающее незнание — как быть? как жить? как любить? Попутчица укрыла дочку, теплую кофту из сумки под голову ей под­ ложила, края плащика, подостланного под нее, подоткнула, поразду- мывала о чем-то и села на свое место. Новая, еще более сильная волна неуправляемой душевной тревоги подняла Ковина и выплеснула его в глухой тамбур. Сигарета, увы, не ус­ покоила. Он бросил ее, не докурив, зашел в туалет умыться. Из туалет­ ного зеркала на него уставились вопросительно-настороженные, угрю­ мо-усталые глаза. Веки, мешки под глазами, губы — все лицо было утомленным и припухшим... Смотри, смотри. Аника-воин... а ты все еще молодишься, заноситься горазд. Зеркальный двойник не ответил, предпочел опустить глаза... Ну? Чего тебе еще надобно? Первая это, что ли, наша бессонная ночь? Сколько их было: любовных, диссертационных, дорожных, нерв- нопотрясенных и прочих?.. И давай будем честными, ни ты, ни я эти ночи разнесчастными не считаем. Не считай — и эту ночь несчастливой, встреча с обаятельной женщиной тебе ничем не грозит. И тебе от нее ровным счетом ничего не надо. Частое и долгое пребывание в одиночестве располагает к беско­ нечным размышлениям, которые только по первоначальной неопытнос­ ти кажутся горением мысли, а на самом-то дел,е, как он убеждался, это всего лишь дымное их тление, при котором теряется их широта и глуби­ на, а ущербность и узость обостряются, потому даже пустячные мысли кажутся наполненными особым значением. И зачастую трудно было по­ нять, почему после столь основательного обдумывания планов на буду­ щее оставалось лишь равнодушие к ним, апатия и безысходность. Однажды написалась даже стихотворная отповедь самому себе; Одинокость — ты не липни! Ничего ведь не сулю. Не люблю себя за хлипкость. За нестойкость не люблю. Эх! Если бы всегда уметь видеть эту самую золотую середину, час­ тенько вздыхал юный мечтательный Ковин, вздохнул и ныне, стоя у темного окна. Седина уж проклевывается, а ум и душа все еще не при­ шли к согласию и почтению друг друга... Правда, кое-чему жизнь все- таки научила... Втайне Ковин гордился собой за это добытое у жизни «кое-что», ко­ торое и уберегло его от ожесточения, не позволило снизойти до ненавис­ ти, злобы, равнодушия или мести, погрязнуть в счетах и расчетах. Именно таким чаще всего он себе казался, не замечая того, что все больше ожесточался, нередко судил зло, круто, зачастую безапелля­ ционно, не отдавая отчета, сколь губительные перемены произошли и происходят с ним. Долго еще стоял Ковин в коридорчике, прильнув лбом к стеклу, вглядываясь в темные, мелькающие в ночи купы* деревьев, уносящиеся 78