Сибирские огни, 1985, № 12

говорить о «погрешностях» стиля: стиля вообще не было. Были сплош­ ные погрешности. Помимо нелепостей, словесных излишеств и баналь­ ных определений то и дело попадались просто безграмотные фразы. Но главное — инфантильность, потрясающая инфантильность! Я даже и не подозревал, что в душе бедного Фомы Алексеевича так чисто и незат­ ронуто живет его гарцующее на прутике простуженное детство. Загад­ ка какая-то. Пятьдесят лет мужику. Фронтовик. Семьянин. Что за напасть? А его поползновения к пейзажной лирике (одно название чего стоит)! А манера открывать велосипед, подавая это как значительную философскую мысль! Ну, и сентиментальностей там было, конечно, хоть пруд пруди. От чудовищного количества лирических многоточий ру­ копись имела такой вид, будто была засижена мухами. Я схватился за голову. Мне вспомнились серые, робкие, умоляющие , глаза. — Господи ты боже мой, что же я говорить-то ему буду? — даже не сказал, а простонал я вслух. Очень хорошо, что он не мог слышать некоторые другие слова, ко­ торые я произнес попутно с этими. Наверное, он был прав — и «центр ругани» в нашей голове действительно где-то существует. После того вечера я не притрагивался к его рукописи по меньшей мере недели две. Зол я был на него. И на себя, конечно. Но долго мол­ чать уж становилось неприлично. Со вздохам вынул я два синих . «кир­ пича» из стеллажа, разложил на рабочем столе. Взял чистую тетрадку — для записи замечаний. По-бурлацки, со стоном выдохнул и впрягся в многодневную лямку. ' Это было все равно что переправляться вброд через целое мо)>е ро­ зового киселя. Путь был нескончаем. Иногда дно уходило у меня из-под ног, я чувствовал, что начинаю пускать пузыри. Роковые страсти, семейные измены, голубые дали, мировые проблемы. Черное пшено мно­ готочий. Раман был, в сущности, исповедальныім, но исповедальносгь эта не была поэтической или литературной. И в этом тоже сказалась неопыт­ ность автора: он просто выдавал себя, все свои прыщи на стыдных мес­ тах, всю подноготную своей закомплексованности. Теперь-то я, кажет­ ся, лучше понимал все его «гримасы» и «зажимы». Но М'не было неловко, да и жаль его. Так продолжалось страниц этак двести. Потом любопытное что-то стало твориться с текстам. Роковые страсти и голубые дали остались. Но нескладица фраз и косноязычие стали мало-помалу исчезать. Сначала я не поверил этому. Заподозрил себя в поспешности, рассеянности. Стал читать чуть ли не по складам. Нет, все верно: текст действительно стал вполне удобочитаем. Отдель­ ные фразы не только не были корявыми, но казались даже хорошо вы­ строенными, пластичными. В этам было что-то пугающее. Два или три раза я вынужден был протереть глаза. Может, я во сне это вижу? Долго, очень долго я не мог поверить очевидному факту: на .моих глазах роман Фомы Алексеевича из литературы школьных промокашек превращался в очень приличную и даже интересную книгу. Лишь фа­ була оставалась ходульной и нарочитой. Но тут автор ничего изменить не мог. Его поезд, на ходу превращаясь из телячьего товарняка в эле­ гантный синий экспресс, катился все по там же чугунным рельсам. Но стиль, но язык! С романом Ф.омы Алексеевича происходило то же самое, что, наверное, происходит с материалом, попавшим в руки столяру-самоучке. Сначала заусеницы, поломки, кривые швы, выпира­ ющий пузырями клей. А потом — приметчивей, уверенней, красивей. Что-то радует глаз. Что-то уже ладно и ловко пригнано...